Ревность, африканская страсть, появления загадочной дамы, встречи Дантеса и Натальи Николаевны в доме Пушкина - все это очень напоминает воспоминания Соллогуба. То, что Воейков черпал свои сведения не от Вяземского и Жуковского, своего ближайшего родственника, видно из сообщения, которое явно расходится с желанием друзей «облагообразить» кончину поэта: «Пушкин уже сам потребовал священника и приобщился св. тайн прежде, чем получил всемилостивейший рескрипт государев». Желчный и неуживчивый Воейков замечает и другую малоизвестную, но довольно важную, подробность, о которой еще пойдет речь:
Два сына его взяты в пажи, дочери в один из женских институтов; в указе камер-юнкер Пушкин наименован камергером.
Большинство людей, едва соприкасавшихся с пушкинским окружением, получали оттуда отрывочные, зачастую противоречивые, сведения. Попытка объединить их, связать в единое целое, неизбежно приводила к появлению новых фантастических версий катастрофы, не лишенных внутренней логики, но далеких от реальности. Так, спустя почти две недели после трагедии, наслушавшись всякого о поэте, писатель-сибиряк И.Т.Калашников писал П.А.Словцову в Тобольск:
В течение двух прошедших недель здесь все говорило, спорило, шумело о смерти Пушкина. ...Дантес волочился за женою Пушкина. ...Как бы ни было, но Пушкин начал получать безымянные письма, где, предостерегая его насчет жены, злобно над ним насмехались. Наконец он выведен из терпения; едет к Дантесу; спрашивает его о причине частых посещений его дома; этот отвечает, что он имеет виды на сестру его жены; Пушкин ловит его за это слово; Дантес женится; но злоба и злословие не умолкает. Говорят, на бале графа Воронцова барон Геккерн позволил себе вслух сказать какую-то насмешку (о рогах); Пушкин вышел из себя и послал к нему громовый ответ, где, сказывают, назвал его, за то, что участвовал в интриге своего сына (усыновленного) и уговаривал жену Пушкина, назвал... само собою разумеется, как. Тогда завязалась дуэль.
Здесь все поначалу согласуется с мнением ближайших друзей Пушкина, например, Вяземского. Но вот описание бала у Воронцова уже принимает вольный характер, а последующее уточнение о соборовании поэта возвращает к Воейкову:
В ту же ночь он послал за священником, исповедался, приобщился, простил всех своих врагов, в том числе и убийцу - итак он примирился с Иисусом!.. которого некогда оскорблял жестоко.
Видимо, аукнулась «Гавриилиада»!
Достигая провинции, слухи о кончине поэта, и вовсе принимали характер небылицы. 12 февраля саратовский гимназист А.И.Артемьев записал в своем дневнике:
Здесь в Саратове получили известие о дуэли А.С.Пушкина, известного прекрасного поэта. Толкуют различно; среднее пропорциональное: какой-то гвардеец ездил к его жене; он подозревал, но гвардеец открылся, что он влюблен в его свояченицу, сестру жены А.С., и просил ее (жену А.С.), чтоб она поговорила своей сестре об этом. Что долго думать? Веселым пирком, да за свадебку …Но после свадьбы А.С. застал гвардейца у жены своей и вызвал его. Гвардеец убит; А.С. смертельно ранен.
В Москве рассуждали более трезво и взыскательно, не удовлетворяясь одной фантастикой. Хомяков, склонный философствовать, 1 февраля, по горячим следам, еще не владея всей информацией, писал Языкову в Симбирскую губернию:
Грустное известие пришло из Петербурга. Пушкин стрелялся с каким-то Дантесом, побочным сыном голландского короля. Говорят, что оба ранены тяжело, а Пушкин, кажется, смертельно. ...Причины к дуэли порядочной не было, и вызов Пушкина показывает, что его бедное сердце давно измучилось и что ему хотелось рискнуть жизнью, чтобы разом от нее отделаться или ее возобновить. Его Петербург замучил всякими мерзостями; сам же он себя чувствовал униженным и не имел ни довольно силы духа, чтобы вырваться из унижения, ни довольно подлости, чтобы с ним помириться. Жена вероятно причина дуэли; впрочем вела себя всегда хорошо.
Точка зрения известная, к Пушкину имеющая косвенное отношение – теоретическое! О любом художнике такое можно сказать! Правда, чуть позже, узнав детали трагедии, Хомяков разразился конкретной филиппикой:
Пушкина убили непростительная ветреность его жены (кажется, только ветреность) и гадость общества петербургского. Сам Пушкин не оказал твердости в характере (но этого и ожидать от него было нельзя), ни тонкости, свойственной его чудному уму. Но страсть никогда умна быть не может. Он отшатнулся от тех, которые его любили, понимали и окружали его дружбою почти благоговейной, а пристал к людям, которые его принимали из милости.
Ох, уж это проявление дружеского внимания, наполненное до треска самолюбием и ревностью! Чем же оно лучше завистливого злоречия врага, такого как, например, Булгарин, бойким пером черкнувшего Стороженке хамские строки:
Жаль поэта - и великая, а человек был дрянной. Корчил Байрона, а пропал, как заяц. Жена его, право, не виновата. Ты знал фигуру Пушкина; можно ли было любить, особенно пьяного!
Булгарин был неточен, а потому пошл: Байрон ведь тоже «пропал, как заяц» - ехал сражаться, а умер от болезни. У поэтов судьбы схожи – это трудно было признать литературному поденщику.
Иначе, более достоверно, хотя и скупо, передавали сведения те, кто опирался на правительственные источники или слышал мнение самого царя. Ф.П.Литке, мореплаватель и географ, воспитатель великого князя Константина Николаевича, писал 28 января в своем дневнике:
Пушкин давно ревновал Дантеса …месяца три назад глупая, гнусная история - безымянное приглашение Пушкина в общество рогоносцев. Дантес женится на свояченице Пушкина - говорят, что будто для соблюдения приличия и отклонения внимания Пушкина и что m-me Пушкина продолжала с Дантесом кокетировать. Кончается тем, что Пушкин пишет ругательное письмо на Дантеса, но не к самому Дантесу, а к Геккерну (нидерландскому посланнику), усыновившему Дантеса. Государь, читавший это письмо, говорит, что оно ужасно и что если б он сам был Дантесом, то должен был бы стреляться. - Дантес выстрелил первый и прострелил Пушкина в живот, подбежал к нему, но Пушкин велел ему стать на барьер, долго целил и прострелил Дантесу руку.
Услышав об этом, Пушкин, имевший всю причину считать свою рану смертельною, сказал: «Сожалею, что не убил его»[741].
Здесь нет ни одной фразы, которая могла бы вызвать улыбку. Наоборот, все говорит о подлинной осведомленности и серьезности собеседника Литке.
И все же свидетельства друзей поэта, петербургские сплетни, размышления провинциалов и клевета врагов - все это, так или иначе, было связано с мирским судом, отражало свободное течение общественной мысли. Но существовало ведь и официальное уголовное военно-судное дело, которое призвано было отделить правду от вымысла и успокоить общественность.