Защищать поэта пришлось Данзасу, но его показания не имели особой ценности, поскольку участие подполковника в деле было кратковременным и явно случайным. Заметим, Провидение распорядилось так, чтобы Вяземский не застал последней минуты жизни поэта: в момент агонии друга князь «отлучился по делам департамента». Потом, как бы наверстывая упущенное, он театрально падал у гроба Пушкина и, наконец, придумал положить в гроб перчатку, чем привлек к себе внимание и вызывал разговоры о масонском характере своего поступка - лишний повод говорить о существовании тайной русской партии! Во время суда Вяземский, похоже, тоже стремился «по делам департамента», поскольку всю оставшуюся жизнь изображал ритуальное раскаяние при каждом упоминании имени поэта?!
9 февраля на заседании военно-судной комиссии были получены и рассмотрены два документа - пушкинские письма, которые, по утверждению Дантеса, были переданы царю: от 17 ноября 1836 г. к Аршиаку и от 26 января 1837 г. к Геккерну-старшему. В последнем особое внимание судей привлекла фраза: «Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать».
Для объяснения этих самых «глупостей» на следующий день, 10 февраля, Дантеса вновь вызвали в суд и задали вопрос:
- В каких выражениях заключались письма писанные вами к г-ну Пушкину или его жене, которые в письме писанном им к нидерландскому посланнику барону Геккерну, называет дурачеством?
Дантесу не составило труда ответить на него:
- честь имею объяснить, что … посылая довольно часто к г-же Пушкиной книги и театральные билеты при коротких записках, полагаю, что в числе оных находились некоторые коих выражение могли возбудить его щекотливость как мужа, что и дало повод ему упомянуть о них в своем письме к барону Д.Геккерену 26 числа генваря, как дурачества мною писанные. …к тому же присовокупляю, что выше помянутые записки и билеты были мною посылаемы к г-же Пушкиной прежде нежели я был женихом[744].
Похоже, Дантес говорил правду, вернее ту часть ее, которая касалась самих записок. Но кавалергард просчитался: ему не надо было додумывать за Пушкина. Откровенность его была лишней – то ли он хотел расположить к себе судей, то ли не справился с трудностью русского языка (ему бы вместо «дало повод» сказать «позволило»), но когда пришло время определяться, судьи решили, что в этом откровении кавалергарда содержалось частичное признание вины. Не помогло уточнение, что записки посылались до женитьбы на Екатерине и прямого отношения к дуэли не имели.
Первым о существовании анонимных писем заявил Данзас. 11 февраля, спустя неделю после начала работы, судьи решили-таки узнать, о чем же говорили Пушкин и Аршиак при представлении Данзаса в качестве секунданта. Его попросили
объяснить противу сего подробно все те причины которые господина Пушкина были неудовольствием.
Данзас рассказал, что
Александр Сергеевич Пушкин начал объяснение свое у Г.Д. Аршиака следующим: получив письма от неизвестного в коих он виновником почитал Нидерландскаго Посланника, и узнав о распространившихся в свете нелепых слухах касающихся до чести жены его, он в ноябре месяце вызывал на дуэль г-на поручика Геккерна на которого публика указывала; но когда г-н Геккерн предложил жениться на свояченице Пушкина, тогда отступив от поединка, он однако ж непременным условием требовал от г-на Геккерена, чтоб не было никаких сношений между двумя семействами. Не взирая на cие гг. Геккерены даже после свадьбы, не переставали дерзким обхождением с женою его, с которою встречались только в свете, давать повод к усилению мнения поносительного как для его чести так и для чести его жены. Дабы положить сему конец он написал 26 января письмо к нидерландскому посланнику, бывшее причиною вызова г. Геккерена[745].
Ничего нового, чего судьи не могли бы узнать из письма поэта к Геккерну, Данзас, разумеется, не сказал, кроме, пожалуй, одного – в обоих документах, поступивших в суд, не было прямого указания на Геккерна, как автора анонимки. Данзас произнес в слух то, о чем говорил весь город, но что никакого документального подтверждения не имело и реально существовало, возможно, лишь в разорванной копии ноябрьского письма к Бенкендорфу. Действительно ли Пушкин открыто обвинял Геккерна? В своих воспоминаниях Данзас искусно обошел эту подробность, сославшись на то, что речь шла об известных читателю обстоятельствах дуэли.
После столь важного заявления Данзаса комиссия решила передопросить Дантеса. 12 февраля его вновь вызвали в суд и задали ряд, действительно, трудных вопросов:
- Не известно ли вам кто писал в ноябре месяце и после того к г. Пушкину от неизвестного письма и кто виновники оных, распространяли ли вы нелепые слухи, касающиеся до чести жены его, в следствие чего тогда же он вызывал вас на дуэль, которая не состоялась потому, что вы предложили ему жениться на его своячинице, но вместе с тем требовал от вас, чтоб не было никаких сношений между двумя вашими семействами. Несмотря на cиe вы даже после свадьбы не переставали дерзко обходиться с женою его с которою встречались только в свете, давали повод к усилению мнения поносительного как для его чести, так и для чести жены его, что вынудило его написать 26 генваря письмо к нидерландскому посланнику бывшее причиною вызова вашего его на дуэль[746].
Конечно, Геккерны были в курсе городских сплетен. Более того, кто-то из их высокопоставленных покровителей - вероятно, Нессельроде - показал посланнику анонимку – ту самую, что поэт передал царю в ноябре. Тогда, 1 февраля, и появился «воровской документ», в котором Геккерн на всякий случай объяснял Дантесу, как выглядит пасквиль. Так что у кавалергарда было время поразмыслить над ответом. На этот раз он не допустил оплошности – сказал, как отрезал:
Мне неизвестно кто писал к г.Пушкину безъименные письма в ноябре месяце и после того, кто виновники оного, слухов нелепых касающихся до чести жены его я никаких не распространял, а не согласен с тем что я уклонился от дуэли предложением моим жениться на его свояченице; что даже подтверждает письмо г. Пушкина к графу Даршиаку …что же касается до моего обращения с г-жею Пушкиной не имея никаких условий для семейных наших сношений я думал что был в обязанности кланяться и говорить с нею при встрече в обществе как и с другими дамами, тем более, что муж прислал ее ко мне в дом на мою свадьбу: что по мнению моему вовсе не означало, что все наши сношения должны были прекратиться. К тому еще присовокупляю, что обращение мое с нею заключалось в одних только учтивостях точно так как выше сказано и не могло дать повода к усилению поносительного для чести обоих слухов и написать 26 генваря письмо к нидерландскому посланнику[747].