Мария Ивановна описывала разговор, который жена ротмистра кавалергардского полка Петрово-Соловово затеяла с двоюродным братом княжны графом А. И. Толстым. Дама спросила:
Ну как, устраивается ли свадьба вашей кузины?» и на изумленный возглас: «С кем?» выпалила: «С Геккерном!». «Вот мысль, никогда не приходившая мне в голову, - прокомментировала княжна, - так как я чувствовала бы себя несчастнейшим существом, если бы должна была выйти за него замуж[46].
Отчего же? Госпожа Соловово давала понять, что намерения Дантеса серьезны: «он был бы в отчаянии, если бы ему отказали». И тут пришел черед выпалить Марии Ивановны:
Я знаю, что это не так, так как я ему ничуть не подхожу. И maman узнала через Тр.(убецкого), что его отвергла г-жа Пушкина. Может быть, поэтому он и хочет жениться. С досады!... Я поблагодарю его, если он осмелится мне это предложить[47].
Уже с месяц имя Дантеса не появлялось в дневнике княжны – со времени его сентябрьского посещения дома Барятинских. Мать-княгиня постаралась на славу. Она, конечно, не рассказала дочери об истинной причине недовольства Геккернами, но, как часто бывает в подобных случаях, вдохновленная родительским долгом, напустила страху молоденькой Марьи Ивановны описанием бесконечных любовных интриг Дантеса, сильно расстроив ее неокрепшие чувства.
Надо полагать, что госпожа Соловово интересовалась успехами кавалергарда не только из природного любопытства! Думается, Дантес попросил ее разузнать, что предпримут Барятинские, если кавалергард все же решится на сватовство: поэтому и говорила о нем, как о свершившемся факте. И ответ получила недвусмысленный! Для Геккернов это был тревожный знак! Теперь им следовало спешить с женитьбой, покуда слух об их опале не проник во все благородные семейства России, и, кроме того, опасаться любого скандала, который мог бы послужить поводом для их преждевременной высылки из страны. Вот почему Геккерн вполне искренне стремился уладить всякие любовные интрижки Дантеса, не доводя их до бурного кипения, хотя ему то, старому любовнику, следовало бы препятствовать всякому их развитию.
2 ноября посланник встретился с Натальей Николаевной и поговорил с ней, как того требовал кавалергард. Он сказал ей, что между ее мужем и Дантесом, похоже, произошла ссора, что Пушкин в бешенстве, что сын не контролирует себя, что грядет беда - может вскрыться факт их тайной встречи, и надо решаться на что-то определенное. Дипломат открыл жене поэта глубину ее падения, настаивая, что из этой западни нет другого выхода, как уступить природе, иначе… Но Геккерны в своей «постановке» явно переусердствовали: Наталья Николаевна, действительно, сильно испугалась, но не за Дантеса, а за Пушкина и семью, поэтому, когда 4 ноября в доме поэта появился пасквиль, расстроенная женщина выдала себя с головой, рассказав и о свидании у Полетики и о разговоре с посланником, и даже о коротких записках Дантеса.
Так что повод для немедленного вызова на дуэль существовал помимо анонимки! Но говорить о нем было невозможно. Любые объяснения ставили поэта в неловкое положение. Как предъявить свои претензии: «Барон! Вы негодяй. Вы недостойно вели себя наедине с моей супругой!». Не смешно ли? В такой ситуации, кто первым заговорит, тот и ходит обиженным.
Пушкину оставалось одно - послать вызов Дантесу без всякого объяснения, предлагая ему самому выбрать стиль поведения: вести себя как напроказничавший мальчишка и задавать глупые вопросы или без лишних слов выйти к барьеру и испытать судьбу. И кавалергард не стал оправдываться – нелепо объяснять свое неловкое поведение наедине с красивой дамой. Легче наговорить лишнего и заслужить пулю, чем признаться в своем поражении и вызвать смех сослуживцев.
Ноябрьский вызов.
Поэт задал Геккернам хорошую головоломку, но особенно расстроился посланник. Произошло то, чего он больше всего боялся – незапланированный срыв. Одно дело управляться с придуманным бешенством Пушкина, другое – встретиться лицом к лицу с самим поэтом! «Если дипломатия есть лишь искусство узнавать о том, что делается у других, и расстраивать их намерения» (слова из ноябрьского письма поэта), то Геккерн ошибся как раз в этом искусстве. Он не учел, что между супругами могут быть доверительные отношения, что Наталья Николаевна, вопреки обычаям светской жизни, будет искать защиту у мужа.
Но, отправляясь на следующий день, в четверг 5 ноября, около полудня с ответом к Пушкину, посланник еще не знал, кому и чему обязан своими неприятностями. Он шел сообщить, что по ошибке распечатал письмо, адресованное приемному сыну, который находился на дежурстве в полку, и от имени сына готов принять вызов, но просит отсрочки на 24 часа.
Исследователи говорят: ничего особенного не произошло - пришел человек, подозреваемый поэтом в подлой интриге, что-то сказал и … получил суточную отсрочку. Ни скандала, ни пощечины - все очень мирно! Ни правильнее ли было Пушкину объявить: «Барон, вы негодяй!», выложить перед ним доказательства его истинной роли - анонимный пасквиль, и пусть тот решает, кто станет к барьеру: он сам или его приемный сын. Так нет же - дал отсрочку. С чего бы это?
И зачем Геккерну нужна была отсрочка? Ведь согласно «Дуэльному кодексу» посланник, как ближайший родственник, мог с определенными оговорками принять вызов. Но главное, при этом не требовалось личного участия Дантеса. Более того, оно категорически запрещалось тем же кодексом:
После нанесения оскорбления и вызова все личные сношения между противниками должны прекратиться, и они могут сноситься друг с другом не иначе, как через секундантов[48].
Так что кавалергард мог спокойно находиться на службе, предоставив своему секунданту договариваться об условиях дуэли. Правда и то, что, как родственник и непосредственный участник конфликта, Геккерн не имел права исполнять роль секунданта. Да и вызов Пушкина выглядел спорным. Кодекс определял, что
дуэль служит способом отомщения за нанесенное оскорбление[49].
Но поэт не назвал, какое, именно, оскорбление нанес ему Дантес? Не было и публичной ссоры между поэтом и кавалергардом. Так что оставалась небольшая лазейка - до выяснения обстоятельств вызова Геккерн мог действовать как частное лицо.
Отсюда становится понятной странная оговорка Вяземского:
Вызов Пушкина не попал по своему назначению. В дело вмешался старый Геккерн. Он его принял, но отложил окончательное решение на 24 часа, чтобы дать Пушкину возможность обсудить все более спокойно[50].
Не правда ли, похоже на недоразумение: не Пушкин, а Геккерн давал поэту отсрочку?! Между тем, рассуждения Вяземского полностью соответствуют дуэльному кодексу. Он полагал, что поэт обвинил Геккерна в написании анонимки, и тот, как оскорбленная сторона, должен был тут же или в течение суток послать вызов. Посланник избрал последнее, предлагая Пушкину все хорошенько обдумать и возможно отозвать вызов. Но, похоже, князь недооценил актерский талант Геккерна.