На этом можно было бы поставить точку, если бы не существовал еще один странный документ - Определение Генерал Аудиториата от 16 Марта 1837 года. Начало его ничем не отличалось от документов суда - разве что чуть более изящным и эмоциональным изложением известных фактов:
Предшествовавшие сей дуэли неудовольствия между камер-юнкером Пушкиным и поручиком Бароном Егором Геккереном, возникли с довольно давнего времени. Поводом к сему, как дело показывает было легкомысленное поведение Барона Егора Геккерена, который оскорблял жену Пушкина своими преследованиями клонившимися к нарушению семейственного спокойствия и святости прав супружеских. В ноябре месяце прошлого 1836-го неудовольствия сии возросли до того, что Пушкин вызывал Геккерена на дуэль, однако ж после сам же уничтожил свой вызов, узнавши, как видно из письма его к чиновнику Французского Посольства Виконту Д'Аршиаку, что Геккерен решился жениться на свояченице его фрейлине Гончаровой.
Неожиданности начались, когда генерал-аудитор перешел к описанию январских событий. Прежде всего, это касалось самой анонимки. О ней вдруг вспомнили! Ее появлению, совсем как в одиозных записках Араповой, приписывалась роль рокового обстоятельства, приведшего к трагической развязке:
За всем тем и после женитьбы Геккерена на девице Гончаровой, неудовольствия к нему Пушкина не только не погасли, но день ото дня усиливались еще более. - …Егор Геккерен и после свадьбы не преставал при всяком случае изъявлять жене Пушкина свою страсть и дерзким обращением с нею в обществах, давать повод к усилению мнения, оскорблявшего честь, как Пушкина, так и жены его; кроме того присылаемы были к Пушкину безымянные равно оскорбительные для чести их письма, в присылке коих Пушкин тоже подозревал Геккерена, чего впрочем по следствию и суду неоткрыто.
Напоследок 26 генваря сего года Пушкин по получении безымянных писем, послал к отцу подсудимого Геккерена Министру Нидерландского двора, письмо, наполненное поносительными и обидными выражениями. …Следствием сего письма был вызов на дуэль, предложенный Пушкину от Геккеренов[758].
И тут вполне корректное юридическое описание существа дела было прервано серией фантастических замечаний, в основе которых лежала попытка объяснить заведомо «необъяснимое» поведение поэта:
Хотя же подсудимый поручик Геккерен… не сделал точного признания, отзываясь, что обращение его с женою Пушкина заключалось только в одних светских вежливостях; но таковое отрицательство незаслуживает уважения, ибо сам он Геккерен между прочим сознается, что посылая довольно часто к жене Пушкина книги и театральные билеты прилагал при том свои записки, которые заключали в себе такие выражения кои могли возбудить щекотливость Пушкина как мужа.
Так мог рассуждать литератор, человек избыточного воображения, но генерал-аудитор Ноинский пошел еще дальше и как заядлый пушкинист стал откровенно передергивать факты с одной целью – уничтожить противника поэта. Дантес говорил о своей учтивости после ноябрьского вызова, а Ноинский уличал его фактами до ноябрьской жизни. Апофеозом же его размышлений стало выражение, естественное для любой пушкинской биографии, но не для судебного дела:
…наконец и помещенные в письме Пушкина к отцу подсудимого министру барону Геккерену дерзкие оскорбительные выражения не могли быть написаны без важных причин, которые от части поясняются самым содержанием письма и объяснениями Пушкина в присутствии секундантов.
Конечно, Дантес мог обидеться на суд и российское общество, хотя судили его по тем же законам, что и Пушкина. Судили-рядили и даже не пытались установить истину. Для Дантеса генерал-аудитор потребовал сухо:
Геккерена за вызов на дуэль и убийство на оной камер-юнкера Пушкина, лишив чинов и приобретенного им российского дворянского достоинства, написать в рядовые, с определением на службу по назначению Инспекторского Департамента.
А вот для секунданта поэта нашлись гораздо более теплые слова:
Хотя он Данзас за поступки сии… подлежал бы лишению чинов, но Генерал Аудиториат усматривая из дела, что он вовлечен был в сие посредничество внезапно и будучи с детства другом Пушкина, не имел сил отказать ему в принятии просимого участия; сверх того принимая во уважение немаловременную и усердную его службу и отличную нравственность, засвидетельствованную начальством, равно бытность в походах и многократных сражениях, полученную при штурме крепости Браилова рану пулею в левое плечо на вылет с раздроблением кости и заслуженные им храбростью знаки отличая, достаточным полагает: вменив ему Данзасу в наказание бытность под судом и арестом, выдержать сверх того под арестом в крепости на гауптвахте два месяца и после того обратить по-прежнему на службу[759].
На такую адвокатскую услугу вряд ли мог бы рассчитывать малозаметный служака Данзас, если бы его делом не интересовались сильные мира сего. 18 марта на докладе генерал-аудитора появилась собственноручная запись Его Императорского Величества:
Быть по сему, но рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом заграницу, отобрав офицерские патенты. Николай.
Досталось и приемному отцу Дантеса. По многочисленным документам Геккерн прошел как человек который, «будучи вхож в дом Пушкина старался склонить жену его к любовным интригам с своим сыном». Причем единственным основанием для этого обвинения было одно лишь ругательное письмо Пушкина. Никаких следственных действий на этот счет предпринято не было. Вскоре и Геккерна отозвали из страны без положенной в таких случаях прощальной аудиенции.
Для царя эта трагедия была частью удачно разыгранной партии. С самого начала она не представляла для него никакой загадки. 4 февраля он писал великой герцогине Саксен-Веймарской Марии Павловне:
Здесь нет ничего такого любопытного, о чем бы я мог тебе сообщить. Событием дня является трагическая смерть пресловутого (trop fameux) Пушкина, убитого на дуэли неким, чья вина была в том, что он, в числе многих других, находил жену Пушкина прекрасной, при том что она не была решительно ни в чем виновата.
Пушкин был другого мнения и оскорбил своего противника столь недостойным образом, что никакой иной исход дела был невозможен. По крайней мере он умер христианином. Эта история наделала много шума, а так как люди всегда люди, истина, с которой ты не будешь спорить, размышление весьма глубокое, то болтали много; а я слушал - занятие, идущее впрок тому, кто умеет слушать. Вот единственное примечательное происшествие[760].
Судебное разбирательство было ничем иным, как дозволение подданным формально «поболтать» и «поспорить». Царь наблюдал за происходящим «впрок», с высокомерием небожителя, обладающего истиной. Судьи терялись в догадках, а он уже заранее знал исход дела и предвкушал развязку. При этом он умело держал паузу – лицедействовал так, что даже родная дочь обманывалась в его подлинных чувствах: