моя жена вошла ко мне в кабинет с запечатанной запискою, адресованной Пушкину, которую она только что получила в двойном конверте по городской почте. Она заподозрела в ту же минуту, что здесь крылось что-нибудь оскорбительное для Пушкина. Разделяя ее подозрения и воспользовавшись правом дружбы, которая связывала меня с ним, я решился распечатать конверт и нашел в нем диплом, здесь прилагаемый. Первым моим движением было бросить бумагу в огонь, и мы с женою дали друг другу слово сохранить все это в тайне.[54]
Конечно, Вяземский лукавил – вряд ли он уничтожил диплом – не в его характере было оставлять загадки без разгадок. И откуда он взял его копию, приложенную к письму?! Стало быть, вторым движением он отправил диплом себе в карман! В целом же поведение супругов выдавало их как людей чем-то явно обескураженных. И это было тем более подозрительно, что князь, с одной стороны, разбирался в светских интригах ничуть не хуже Долгорукова, а с другой – знал многое о семейной жизни поэта. Ему первому следовало бы броситься к Пушкину и обсудить появление анонимки, а не делать из этого тайну.
Да и сам поэт держит нас в неведении. В письме к Бенкендорфу Пушкин писал, что, получив пасквиль, тут же занялся розысками. Но попробуйте найти хоть одно свидетельство его передвижений в этот день, хотя бы намек на заявленные поиски! Складывается впечатление, что 5 ноября Пушкин вообще не покидал рабочего кабинета – не случайно же Геккерн застал его дома? А должен был бы искать по всему Петербургу!
На следующий день, 6 ноября ближе к полудню в Петербург прибыл Жуковский. Ему предстояло не только разобраться в обстоятельствах дуэльной истории, но и найти выход из сложной ситуации. Как литератор по духу и стилю жизни, он предпочитал обобщать увиденное или услышанное им в виде коротких заметок. Писал он их не сразу, по прошествии нескольких дней, а порой и недель, вероятно при составлении итогового документа, припоминая главные события и суммируя впечатления в отдельных фразах, зачастую требующих особого толкования. Тем не менее, его записи остаются самыми живыми и точными свидетельствами начала трагедии, и вместе с перепиской, составляют материалы первого реального расследования дуэли, не обремененного политической игрой и состязанием пафосных обобщений, возникших после смерти поэта.
6 ноября Жуковский коротко описал в следующих выражениях:
Гончаров у меня. Моя поездка в Петербург. К Пушкину. Явление Геккерна. Мое возвращение к Пушкину. Остаток дня у Вьельгорского и Вяземского. Вечером письмо Загряжской[55].
Жуковский застал Геккерна в пушкинском доме совершенно случайно. Так что ни о каком сотрудничестве между ними речи не шло, хотя многие исследователи находили такой союз не только возможным, но и как бы доказанным. Постарался князь Вяземский – о чем чуть ниже! Геккерн не стал бы дожидаться появления друга поэта в столице. После 24-часовой отсрочки он самостоятельно явился к поэту решать свои проблемы. Жуковский оставил противников наедине.
О чем говорили поэт и посланник, догадаться нетрудно. Но одно дело догадываться, а другое - знать со слов свидетеля и какого – самого князя Вяземского?! Направляясь на встречу с Пушкиным, Геккерн встретил князя на Невском проспекте и
стал рассказывать ему свое горестное положение: говорил, что всю жизнь свою он только и думал, как бы устроить судьбу своего питомца, что теперь, когда ему удалось перевести его в Петербург, вдруг приходится расстаться с ним; потому что, во всяком случае, кто из них ни убьет друг друга, разлука несомненна. Он передавал князю Вяземскому, что он желает сроку на две недели для устройства дел, и просил князя помочь ему[56].
Так Вяземский представляется в своих воспоминаниях. Хочется верить, что его встреча с посланником тоже носила случайный характер, но что-то мешает утвердиться этой мысли – взять хотя бы доверительный тон беседы и просьбу Геккерна о помощи. Ведь не могли же они возникнуть на пустом месте без взаимных объяснений и слов сочувствия. К тому же, в письме к великому князю Михаилу Павловичу, в самый разгар судебных разбирательств, он предпочел не вспоминать об этой встрече, а разговор Геккерна с Пушкиным передал в занятном виде:
Найдя Пушкина, по истечении этого времени (т.е. первой отсрочки - А.Л.) непоколебимым, он рассказал ему о своем критическом положении и затруднениях, в которые его поставило это дело, каков бы ни был исход; он ему говорил о своих отеческих чувствах к молодому человеку, которому он посвятил всю свою жизнь, с целью обеспечить ему благосостояние. …Чтобы приготовиться ко всему, могущему случиться, он попросил новой отсрочки на неделю. …Пушкин, тронутый волнением и слезами отца, сказал: «Если так, то не только неделю,— я вам даю две недели сроку и обязуюсь честным словом не давать никакого движения этому делу до назначенного дня и при встречах с вашим сыном вести себя так, как если бы между нами ничего не произошло»[57].
Интересно, с чьих слов Вяземский передает разговор, который происходил, что называется, с глазу на глаз? Слишком уж не по-пушкински звучит пересказ, слишком много места отводится переживаниям противника. Не голос ли Геккерна тут раздается? А раз так - выходит, князь общался с ним и после разговора с Пушкиным.
Вяземский говорил Бартеневу, что отказался от сотрудничества с Геккерном. По его словам, он «тогда же понял старика»[58]. Да только понял он, кажется, совсем не то, что все. Князь обиделся, но не за поэта, а за себя. Хитроумный Геккерн не был с ним откровенен. Вяземский понимал, что Пушкин не дал бы отсрочки за одни «красивые глазки». Не верил, а потому все свалил на Жуковского:
Жуковского старик разжалобил: при его посредстве Пушкин согласился ждать две недели[59].
Князь навел напраслину, пытаясь объяснить, каким образом поэт принял столь мягкое решение. Он просто увязал появление Жуковского с визитом посланника, не зная, что Пушкин вовсе не общался с другом. «Догадка» стоила репутации другу, но ничего более правдоподобного Вяземский не мог придумать: только исключительное влияние Жуковского хоть как-то объясняло неожиданную сговорчивость Пушкина. Не включенный в «игру» и вынужденный самостоятельно искать ответы на вопросы, самолюбивый князь демонстративно отошел в сторону. Но у этой истории не было нейтральных зон.
Хотел Вяземский этого или нет, но демарш привел его на сторону Геккернов, и предательство князя на суде уже не было чем-то случайным, а лишь логически завершило ряд более мелких проступков, постепенно отдалявших его от поэта? Но об этом чуть позже.
Геккерн молчал по понятной причине: то, что они придумали с Дантесом, едва ли поддавалось объяснению. Тут надо было рассказывать Вяземскому историю с самого начала, всю ее подноготную. Ведь не скажешь же просто: Дантес женится на Екатерине Гончаровой! И дело не в том, что у всех на глазах ухаживал за одной, а выбрал другую. Здесь все было понятно: она замужем, ему надо устраивать будущее. Смущало это самое будущее: блестящий кавалергард и перезрелая девица. Уж очень невыразительно! Когда петербургский бомонд узнал о женитьбе Дантеса, то отреагировал по-станиславски категорично: «Не верим!». Князь без сомнения нашел бы более сочные выражения.