Остается только догадываться. Но один вопрос Жуковский должен был задать непременно - что заставило поэта вызвать Дантеса на дуэль? Казалось бы, чего проще - открыться другу, рассказать ему о встрече у Полетики. Вместе с тем, дело улаживалось, а неприятные воспоминания будоражили и, как ни крути, все же выставляли Наталью Николаевну в неприглядном виде? Уж лучше показать анонимку - вот, дескать, какая мерзость. И все говорят, виноват Дантес, его настойчивые ухаживания.
Жуковского, очевидно, возмутило содержание пасквиля. Особенно его обескуражили намек на царя и нелепая связь с историческими занятиями Пушкина. Тема была острой, и обсуждали они ее, вероятно, горячо, поскольку результатом разговора явился довольно необычный поступок поэта. Навряд ли Жуковский согласился с тем, что анонимка вынуждала друга послать вызов, именно, Дантесу. Тут Пушкин вполне мог отшутиться, сославшись на скорую свадьбу кавалергарда. На воре, дескать, и шапка горит, и через недельку-другую будет видно, чего стоит молодец. Растерянный Жуковский только развел руками – выходит, зря он сорвался с места и приехал в Петербург?
История Петра
Проводив Жуковского, Пушкин принялся писать в высшей степени загадочный документ - письмо министру финансов Канкрину. Приведем его содержательную часть полностью, поскольку тут важно уловить дух послания, а не отдельные мысли:
«Милостивый государь граф Егор Францович. (...) По распоряжениям, известным в министерстве вашего сиятельства, я состою должен казне (без залога) 45000 руб., из коих 25000 должны мною быть уплачены в течение пяти лет. Ныне, желая уплатить мой долг сполна и немедленно, нахожу в том одно препятствие, которое легко быть может отстранено, но только Вами. Я имею 220 душ в Нижегородской губернии, из коих 200 заложены в 40000. По распоряжению отца моего, пожаловавшего мне сие имение, я не имею права продавать их при его жизни, хотя и могу их закладывать как в казну, так и в частные руки. Но казна имеет право взыскивать, что ей следует, несмотря ни на какие частные распоряжения, если только оные высочайше не утверждены. В уплату означенных 45 000 осмеливаюсь предоставить сие имение, которое верно того стоит, а вероятно, и более. Осмеливаюсь утрудить Ваше сиятельство еще одною, важною для меня просьбою. Так как это дело весьма малозначуще и может войти в круг обыкновенного действия, то убедительнейше прошу ваше сиятельство не доводить оного до сведения государя императора, который, вероятно, по своему великодушию, не захочет таковой уплаты (хотя оная мне вовсе не тягостна), а может быть, и прикажет простить мне мой долг, что поставило бы меня в весьма тяжелое и затруднительное положение: ибо я в таком случае был бы принужден отказаться от царской милости, что и может показаться неприличным, напрасной хвастливостию и даже неблагодарностию»[63].
На первый взгляд ничего загадочного в этом документе нет: материальные затруднения Пушкина известны, его желание рассчитаться с правительством понятно. Связь между анонимкой и письмом очевидна и всеми признана. Разговор с Жуковским мог подтолкнуть поэта к самым радикальным решениям. Но темны и путаны выводы, которые при этом делаются, будто
у поэта возникло опасение, что появление анонимных писем приведет к распространению слухов о связи царя с его женой[64].
Каким образом уплата долга могла помешать притязанию царя на жену поэта и уж тем более предотвратить слухи? Непонятно. Обращением к совести царя? Но зачем тогда скрывать от него это обращение?
Настораживает и то обстоятельство, что поэт предлагал покрыть свой долг казне, против воли отца, путем продажи сельца Кистенева, ранее отписанного им сестре и частью принадлежащего брату[65], и делал это весьма интригующим образом. Определив свое дело, как малозначащее - это сорок пять тысяч! - к тому же еще и не тягостное, Пушкин оговорил условие не сообщать о нем царю. Что это - наивность, ирония или тонко продуманный ход? Ведь не думал же Пушкин, что министр, действительно, обойдет царя? А если бы обошел, если бы дело дошло до продажи сельца, то выяснилась, что сделка сомнительна, что у сельца есть другие хозяева, и поэту пришлось бы оправдываться, объяснять смысл своего обращения к правительству. Неужели он намеренно ставил себя в неудобное положение? И все ради призрачной надежды, что царь оставит в покое Наталью Николаевну? Иначе, как «актом отчаяния»[66], такое поведение трудно назвать.
Но, думается, не в отчаянии, а вполне осознано Пушкин напоминал правительству и о своем бедственном положении, и о том, что работать над «Историей Петра» в создавшихся условиях он не сможет. Собственно, это было продолжением довольно давней истории.
Началась она в конце 1833 года, когда царь надумал сделать поэта камер-юнкером своего двора. Надо ли говорить, что и в этом усмотрели стремление Николая I приблизить к себе жену поэта. Еще бы - сам Пушкин писал в дневнике:
двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове[67]!
Правда, у поэта эта мысль имела продолжение. Но оно было осторожно спрятано в тень, окутано иносказательной формой, а потому его не заметили, а вернее не связали с известным высказыванием. Да и что тут связывать:
а по мне хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике»![68]
Причем тут французские вокабулы[69] и арифметика, столь нелюбимые Пушкиным, и Наталья Николаевна? И чем на самом деле заставляли заниматься поэта?
К этому времени существовала только одна работа, которую царь третий год с нетерпением ждал от Пушкина – «История Петра». Ждал хотя бы одной главы, первых впечатлений о важном государственном труде, а дождался «Истории Пугачевщины» и «Медного всадника». Поэту были созданы все условия для работы, открыты архивы. Его никто не заставлял ходить на службу – документы по желанию привозили на дом. Вдобавок, поощрили четырехмесячным творческим отпуском, надеясь на ответное благоразумие и служебное рвение, дали попутешествовать, а он старательно избегал встречи с царем, делая вид, что ничего не происходит – в общем, вел себя, по мнению власти, бесконтрольно и безответственно. Само собой, Николай решил навести порядок и существенно ограничить свободу Пушкина.
Хитрость заключалось в том, что звание камер-юнкера накладывало на поэта ряд обязанностей, за исполнением которых следила особая придворная служба. Когда она донимала Пушкина, заставляя участвовать в дворцовых мероприятиях, он обижался, но ничего поделать не мог - отказаться от выполнения почетных для каждого дворянина обязанностей было бы верхом неприличия, вызовом всему дворянскому сословию. Так что, вопреки распространенному мнению, вовсе не Наталью Николаевну хотел видеть Николай I на еженедельных балах в Аничковом дворце, а самого поэта, чтобы при случае как бы невзначай, между прочим, осведомляться об «успехах» пушкинской работы.