Как вспоминал Ф.Ф. Матюшкин, лицейский товарищ поэта: «Пушкин явился последним и был в большом волнении. После обеда они пили шампанское. Вдруг Пушкин вынимает из кармана полученное им анонимное письмо и говорит:
посмотрите, какую мерзость я получил». Яковлев (директор типографии II-го Отделения собственной е. в. канцелярии) тотчас обратил внимание на бумагу этого письма и решил, что она иностранная и, по высокой пошлине, наложенной на такую бумагу, должна принадлежать какому-нибудь посольству. Пушкин понял всю важность этого указания, стал делать розыски и убедился, что эта бумажка голландского посольства[90].
Стало быть, Пушкин и не думал справляться у друга о сорте бумаги, а сам Яковлев, в хорошем настроении, решил продемонстрировать свои профессиональные навыки и обратил внимание присутствующих на внешний вид пасквиля. Конечно, все они впоследствии считали, что Яковлев здорово помог Пушкину, и даже не пытались объяснить себе ту «непосредственность», с которой поэт обнародовал анонимку: ели, пили, затем поэт вынул из кармана пасквиль, который, надо полагать, оказался там «случайно», и отдал его друзьям на ознакомление.
Вроде бы так и должен поступать человек, который ничего не знает о своем обидчике и собирает улики. Правда, для этого нужна соответствующая атмосфера: кабинетное уединение, а не послеобеденный треп. А если вызов уже отправлен и обидчик определен, зачем пускать документ по кругу? Очевидно, Пушкин сознательно распускал слух об анонимке. Мысль его, возможно, была следующей: власть узнает о нападках на его семью, а он в свою очередь подает прошение об отставке, где ссылается на новые свидетельства невыносимой жизни в столице, и царю, не выносящему скандалов, ничего не остается, как отпустить поэта в деревню. Отъезд в Михайловское, одновременно, решал и проблему с Геккернами. У Яковлева поэт нашел благодарную аудиторию и тут же приступил к осуществлению своего замысла.
Последующие два дня, понедельник 9-е и вторник 10-е ноября, более других сохранили черты реальности, благодаря нескольким письмам, дошедшим до нас в неизменном виде. Они говорят о многом, если не ограничиваться чтением отдельных, заранее подобранных фраз, и легко разрушают все устоявшиеся представления о дуэльной истории.
Утром 9-го ноября Жуковский получил письмо посланника, в котором тот излагал свое видение событий после посещения Загряжской:
Милостивый государь! Навестив m-lle Загряжскую, по ее приглашению, я узнал от нее самой, что она посвящена в то дело, о котором я вам сегодня пишу. Она же передала мне, что подробности вам одинаково хорошо известны; поэтому я могу полагать, что не совершаю нескромности, обращаясь к вам в этот момент. Вы знаете, милостивый государь, что вызов г-на Пушкина был передан моему сыну при моем посредничестве, что я принял его от его имени, что он одобрил это принятие, и что все было решено между г-м Пушкиным и мною. Вы легко поймете, как важно для моего сына и для меня, чтоб эти факты были установлены непререкаемым образом: благородный человек, даже если он несправедливо вызван другим почтенным человеком, должен прежде всего заботиться о том, чтобы ни у кого в мире не могло возникнуть ни малейшего подозрения по поводу его поведения в подобных обстоятельствах[91].
Прервемся. Письмо длинное и требует поэтапного разъяснения. В нем много эвфемизмов, поскольку речь шла о тщательно скрываемом событии. И прежде всего это касается, так называемого, «дела», о котором пишет посланник. Очевидно, что под ним подразумевалась не сама дуэль - Геккерн открыто говорит об обстоятельствах вызова. Он уже обсуждал их с Жуковским при личной встрече. В письме Геккерн напоминает об этом словами «Вы знаете…», то есть я вам говорил. Таким образом он документально оформляет свою позицию, представляя ее в удобном виде. В частности, он не упоминает об отсрочках. Это и понятно - их пришлось бы объяснять. А объяснить невозможно! У Геккерна с Пушкиным уже сложился негласный договор обходить молчанием встречу у Полетики. Это устраивало обоих, но вскрылось другое обстоятельство, способное навредить репутации Дантеса и тем самым резко изменить баланс сил в пользу Пушкина. Появление анонимок беспокоило Геккерна. Он писал дальше:
Как вам также известно, милостивый государь, все происшедшее по сей день совершилось через вмешательство третьих лиц. Мой сын получил вызов; принятие вызова было его первой обязанностью, но, по меньшей мере, надо объяснить ему, ему самому, по каким мотивам его вызвали. Свидание представляется мне необходимым, обязательным,— свидание между двумя противниками, в присутствии лица, подобного вам, которое сумело бы вести свое посредничество со всем авторитетом полного беспристрастия и сумело бы оценить реальное основание подозрений, послуживших поводом к этому делу. Но после того, как обе враждующие стороны исполнили долг честных людей, я предпочитаю думать, что вашему посредничеству удалось бы открыть глаза Пушкину и сблизить двух лиц, которые доказали, что обязаны друг другу взаимным уважением. Вы, милостивый государь, совершили бы таким образом почтенное дело, и если я обращаюсь к вам в подобном положении, то делаю это потому, что вы один из тех людей, к которым я особливо питал чувства уважения и величайшего почтения, с каким я имею честь быть ваш, милостивый государь, покорнейший слуга барон Геккерн[92].
Если избавить текст от светской риторики и вспомнить историю предшествующих переговоров, то смысл письма окажется прозрачным: Геккерны, узнав о существовании анонимки, якобы ими составленной, стремились выяснить, насколько серьезно пушкинское обвинение, и каким образом оно повлияет на развитие событий - в частности, на сватовство: «Вы легко поймете, как важно для моего сына и для меня, чтоб эти факты были установлены непререкаемым образом»? Одно дело - встреча у Полетики. Геккерны хорошо понимали, что Пушкин сам заинтересован в сохранении тайны. Другое дело анонимка - она могла придать событиям неожиданный поворот и нанести Геккернам смертельный удар.
Из письма видно, что Пушкин до сих пор прямо не обвинил Геккерна в авторстве анонимки: «Мой сын принял вызов; ...по меньшей мере, надо объяснить ему, ему самому, по каким мотивам его вызвали». До возникновения слухов о дипломе они этого и не требовали. Теперь же объяснения становились необходимыми. Чтобы Пушкин не уклонился от встречи, сославшись на неоднократные переговоры, Геккерн добавляет, что обвинение должно быть повторено лично Дантесу - «ему самому».