После беспокойной недели я был так счастлив и спокоен вечером, что забыл просить вас, сударыня, сказать в разговоре, который вы будете иметь сегодня, что намерение, которым вы заняты, о К. и моем сыне существует уже давно, что я противился ему по известным вам причинам, но, когда вы меня пригласили прийти к вам, чтобы поговорить, я вам заявил, что дальше не желаю отказывать в моем согласии, с условием, во всяком случае, сохранять все дело в тайне до окончания дуэли, потому что с момента вызова П. оскорбленная честь моего сына обязывала меня к молчанию. Вот в чем главное, так как никто не может желать обесчестить моего Жоржа, хотя, впрочем, и желание было бы напрасно, ибо достигнуть этого никому не удалось бы. Пожалуйста, сударыня, пришлите мне словечко после вашего разговора, страх опять охватил меня, и я в состоянии, которое не поддается описанию.
Вы знаете тоже, что с Пушкиным не я уполномочивал вас говорить, что это вы делаете сами по своей воле, чтобы спасти своих[104].
Очевидно, Геккерн вкратце изложил то, что накануне говорил Жуковскому, обсуждая «откровения» поэта. Он храбрился - нет такого молодца, который обесчестил бы моего сына! Но была слабина и в его стройных рассуждениях, способная сильно испортить настроение. Может от того и волновался он сверх меры, что в подтверждение своей правоты, он не мог обнародовать письма Екатерины, не опорочив тем самым невесту и свое имя, как будущего свекра блудницы? А значит, и поэту и всему обществу предлагалось верить на слово, то есть на слух. Как бы Жуковский в последствии ни обижался, он должен был признать, что его свидетельство, по форме, слухом как раз и являлось. Пушкин в полной мере воспользовался этим казусом.
В разговоре с Загряжской он согласился встретиться с Геккерном и при соблюдении определенных формальностей отозвать свой вызов, но добавил при этом, что до официальной помолвки Дантеса будет говорить о ней, как о слухе с тем, чтобы противник, например, не передумал или не стал тянуть время. У тетушки, не знакомой с подоплекой дуэльных событий, это условие не вызвало возражений. Она даже не сочла нужным сообщить о нем противной стороне, найдя его несущественным и почитая дело вполне решенным. Но сам поэт думал иначе.
По воспоминаниям Сологуба где-то между 10 и 14 ноября, «гуляя, по обыкновению, с Пушкиным» и не замечая в нем особой перемены, он спросил у поэта «не дознался ли он, кто сочинил подметные письма»:
Пушкин отвечал мне, что не знает, но подозревает одного человека. «Если вам нужен посредник или секундант,— сказал я ему,— то располагайте мной». Эти слова сильно тронули Пушкина, и он мне сказал тут несколько таких лестных слов, что я не смею их повторить ...Порадовав меня своим отзывом, Пушкин прибавил:
- Дуэли никакой не будет; но я, может быть, попрошу вас быть свидетелем одного объяснения, при котором присутствие светского человека мне желательно, для надлежащего заявления, в случае надобности[105].
Похоже, речь шла о предстоящей встрече с Геккернами. Несмотря на их странный поступок – добровольное признание глупой интрижки кавалергарда с Екатериной, Пушкин по-прежнему не верил, что дело идет к женитьбе. «Все это, видите ль, слова, слова, слова». А главное, в представлении Пушкина, брак противоречил интриге дуэльной истории. Он выглядел лишним, надуманным. И это должно было обнаружиться, если, неожиданно для Геккернов, начать переговоры в присутствии третьего лица. Хватит ли им духу подтвердить обещанное?! Согласятся ли они на бесчестие или захлопнут за собой ловушку?! Вот для чего Пушкину нужен был Соллогуб!
Он принадлежал к карамзинскому кружку, знал о существовании анонимки, и мог, в случае надобности, подтвердить замешательство Геккернов. К тому же, поэт был в нем положительно уверен, после их личной размолвки, едва не завершившейся дуэлью. Тогда, в начале года, недоразумение возникло опять же из-за чрезмерно восторженного отношения молодого человека к Наталье Николаевне, и разрешилось извинением в «прекудрявом французском письме»[106].
Пушкин сказал Соллогубу, будто не знает, кто сочинил подметные письма, подготавливая свидетеля к тому, что на встрече произойдет объяснения совсем другого рода. Он даже не сообщил ему о вызове Дантеса, и Соллогуб решил, что история с анонимкой останется без последствий.
На самом деле, все только начиналось. От Загряжской Пушкин направился к Жуковскому сообщить, что выполнил обещанное, а затем и к Карамзиным, где, будто ненароком, поделился слухом о сватовстве Дантеса, сопроводив рассказ соответствующим комментарием. Таким образом, «откровения» поэта впервые вышли за рамки семейного круга. Жуковский узнал об этом вечером и, как завелось у него, на следующее утро 14 ноября написал Пушкину разоблачительное письмо:
Ты поступаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже против меня несправедливо. Зачем ты рассказал обо всем Екатерине Андреевне и Софье Николаевне? Чего ты хочешь? Сделать невозможным то, что теперь должно кончиться для тебя самым наилучшим образом…[107].
Жуковский имел в виду предстоящую встречу с Геккернами. С упрямством расстроенного человека, он повторяет уже неоднократно сказанное и написанное: «…нахожу твое предположение совершенно невероятным… Я остаюсь в полном убеждении, что молодой Геккерн совершенно в стороне, и на это вчера еще имел доказательство».
Наконец, он предлагает свой вариант разрешения конфликта:
Получив от отца Геккерна доказательство материальное, что дело, о коем теперь идут толки, затеяно было еще гораздо прежде твоего вызова, я дал ему совет поступить так, как он и поступил, основываясь на том, что если тайна сохранится, то никакого бесчестия не падет на его сына, что и ты сам не можешь предполагать, чтобы он хотел избежать дуэля, который им принят, именно потому, что не он хлопочет, а отец о его отвращении. …Это я сказал и Карамзиным, запретив им крепко-накрепко говорить о том, что слышали от тебя, и уверив их, что вам непременно надобно будет драться, если тайна теперь или даже и после откроется[108].
Чтобы этого не произошло, Жуковский обращается к дружеским чувствам Пушкина:
Итак, требую от тебя уже собственно для себя, чтобы эта тайна у вас умерла навсегда… Говорю для себя вот почему: … Хотя я не вмешался в самое дело, но совет мною дан. Не могу же я согласиться принять участие в посрамлении человека, которого честь пропадет, если тайна будет открыта.
Не странно ли, Жуковский требует соблюдение тайны! Он даже не вспоминает, что недавно поэт сам настаивал на том же. Выходит, его доверие к другу достигло критической точки. Он советует Геккернам, не обращая внимания на Пушкина, объявить о помолвке Дантеса, чтобы прекратить все слухи об ухаживании кавалергарда за Натальей Николаевной, и тем самым успокоить поэта, лишить пищи его богатое воображение. Не исключено, что взамен Жуковский брал на себя обязательство, если тайна дуэли раскроется, и общество узнает о вызове, подтвердить, что брак между Дантесом и Екатериной не был средством избежать дуэли. Во всяком случае, он чувствовал, что при дальнейшем развитии скандала, как честный человек, вынужден свидетельствовать против Пушкина, чего особенно боялся опять же, как честный человек. Это во многом объясняет, почему Жуковский так агрессивно, почти с угрозой, настаивал на соблюдении тайны: