А эта тайна хранится теперь между нами, нам ее должно и беречь. Прошу тебя в этом случае беречь и мою совесть. Если что-нибудь откроется и я буду это знать, то уже мне по совести нельзя будет утверждать того, что неминуемо должно нанести бесчестие. Напротив, я должен буду подать совет противный. Избавь меня от такой горестной необходимости. …Итак, требую тайны теперь и после. Сохранением этой тайны ты так же обязан и самому себе, ибо в этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чем должен ты сказать: виноват! …Я увижусь с тобою перед обедом. Дождись меня[109].
Письмо это, конечно, поставило Пушкина в тупик. «Дождись меня» - означало «не уезжай к Геккерну, не переговорив со мной». Жуковский хотел должным образом подготовить поэта к встрече, а главное удостовериться, что он понимает серьезность момента. Пушкин дождался друга, еще раз выслушал его доводы, и, вероятно, понял, что интрига противника зашла слишком далеко и все меньше напоминает обычную дипломатическую хитрость. Или Геккерны все же отчаянно блефовали?! На этот вопрос должна была ответить назначенная встреча.
14 ноября, в субботу, в середине дня Пушкин и Геккерн съехались у Загряжской. Странная это была встреча. Прошло полторы недели после объявления вызова, но причина дуэли по-прежнему не была названа. Она, конечно, подразумевалась в пушкинской фразе: «За то, что он вел себя по отношению к моей жене так, как мне не подобает допускать». Но как «так» и что означало «так» на самом деле – наскок у Полетики или анонимный пасквиль - не знал даже Геккерн? Он, собственно, за тем и приехал на встречу, чтобы выведать, к чему следует готовиться. Ведь, если Пушкин сразу не принял брак Дантеса, как доказательство «истинных» намерений кавалергарда, значит, его претензии шли гораздо дальше? А Геккерны знали свои грешки и были готовы оправдывать их, поскольку, как мастера интриги, наперед обдумывали варианты возможного разоблачения. И только слух об анонимке страшил их, как событие, к которому они были срвершенно не причастны, а потому полностью не подготовлены.
Но вот что удивительно - как раз об анонимке на переговорах не было промолвлено ни слова, как будто ее и вовсе не существовало! Насколько естественней и проще было Пушкину «пригвоздить» противника смелой фразой в присутствии влиятельной родственницы и друга, и тем самым положить конец двусмысленностям и невольным обидам? Ведь мы знаем, что поэт, со слов Вяземского, с самого начала «заподозрил в их (анонимок - А.Л.) сочинении старого Геккерна и умер с этой уверенностью». Так от чего же он молчал, ради чего тянул время.
Тому есть два диаметрально противоположных объяснения. Первое относится к области психологии и тактики. Если бы Пушкин открыто обвинил Геккернов в написании анонимки, то снял бы с них ответственность за встречу у Полетики. Установить прямую связь между анонимкой и встречей было невозможно. Ныне она существует только на страницах научных изданий и в многочисленных воспоминаниях. В реальной жизни никого бы не убедило то, что красавец Дантес, как безнадежный интриган, пишет пасквиль на пренебрегшую им женщину, чтобы вызвать скандал в ее семье, и тем самым досадить ей?!
Другое объяснение из области окказиональных суждений или догадок, которые к концу книги соберутся в отдельно оформленную гипотезу и, надеюсь, объяснят некоторые, особенно «темные», места дуэльной истории: Пушкин знал, что Геккерны не писали анонимку, и в данный момент не собирался обвинять их в том, чего они не совершали. Мысль сделать это возникла у него чуть позже. А пока он просто ждал от Дантеса извинений за бестактное поведение у Полетики, и все более раздражался, наблюдая, как Геккерны старательно изображают растерянность и неведение.
Мог об анонимке спросить и сам посланник. Но начав разговор первым, он сразу попадал в неловком положении. Достаточно было Пушкину изобразить недоумение, и вопрос Геккерна повисал в воздухе. Поди, объясни потом свой интерес к событию, которое тебя не касается!
Встреча 14 ноября вопреки распространенному мнению и ожиданиям ее участников ничего не решила. Она только обнаружила высокую степень их противостояния в искусно выстроенной «дипломатической» борьбе. Пушкин повторил все сказанное накануне и, вероятно, обещал, при необходимости, дать письменный отказ, составленный в том же духе, чем поставил посланника в трудное положение. С одной стороны, сватовство вроде бы состоялось и объяснение поэта, как свояка, следовало принять, с другой - официального объявления помолвки не было, и отказ в сослагательной форме, с опорой на слухи, а не на слово Дантеса, унижал кавалергарда. Кроме того, в присутствии тетушки Геккерн не мог отвергнуть условия Пушкина, не подтвердив тем самым неприятную связь между вызовом и сватовством. В свою очередь это грозило расстройством самой свадьбы. Действующий дипломат не мог позволить себе уйти, хлопнув дверью. И хотя, он согласился с предложением поэта, и сватовство стало делом решенным, уезжал с этой встречи Геккерн в настроении самом подавленном.
Совсем иначе чувствовал себя Пушкин. Ситуация разворачивалась в его сторону. Он был возбужден и хотел поделиться с кем-нибудь планом своей будущей победы и посрамления противника. Поэт бросился к Вяземской и поверг ее в изумление. Об этом стало известно опять же из утреннего письма Жуковского, написанного двумя днями позже, а точнее - 16 ноября:
Вчера ввечеру после бала заехал я к Вяземскому. Вот что приблизительно (фр.) ты сказал княгине третьего дня, уже имея в руках мое письмо: я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная; она бросит того человека в грязь; громкие подвиги Раевского — детская игра в сравнении с тем, что я намерен сделать (фр.) и тому подобное[110].
Письмо было длинным и важным по смыслу, и о нем еще придет время поговорить. В этом же фрагменте интересно упоминание имени Раевского - рокового друга Александра Сергеевича. Оно вызвало появление особенно оригинальной версии о причастности «демона»[111] к составлению пасквиля[112] - интересной прежде всего вниманием к ее игровому, литературному смыслу и печати на конверте. Но досадные мелочи легко разрушают красиво задуманную историю разоблачения дружеского коварства. Чтобы, например, написать подробный адрес Россета, нужно было побывать у него в гостях, а Раевский жил в это время в Москве.
И все же человек творческий не может без игры, без испытания судьбы. Что имел ввиду Пушкин, когда говорил Вяземской: «я знаю автора анонимных писем»? Ведь он только что виделся с предполагаемым «автором»! Упоминание о недельном сроке тоже было связано со временем официального объявления помолвки Екатерины и Дантеса. Все указывает на то, что Пушкин собирался уничтожить Геккернов. Но каким образом? Положим, он решил публично обвинить их в составлении анонимки. Но зачем тогда ждать помолвки Екатерины? Неужели для того, чтобы расправиться с сестрой жены? Или в пылу борьбы поэт не подумал над этим? Или был твердо уверен, что брак Екатерины не состоится? На все эти вопросы мог ответить только случай и время.