Дома Геккерны подробно обсудили результаты встречи у Загряжской. Дантес даже попытался изложить свои мысли на бумаге:
Я не могу и не должен согласиться на то, чтобы в письме находилась фраза, относящаяся к m-lle Гончаровой: вот мои соображения, и я думаю, что г. Пушкин их поймет. Об этом можно заключить по той форме, в которой поставлен вопрос в письме. «Жениться или драться». Так как честь моя запрещает мне принимать условия, то эта фраза ставила бы меня в печальную необходимость принять последнее решение. Я еще настаивал бы на нем, чтобы доказать, что такой мотив брака не может найти места в письме, так как я уже предназначил себе сделать это предложение после дуэли, если только судьба будет мне благоприятна. Необходимо, следовательно, определенно констатировать, что я сделаю предложение m-lle Екатерине не из-за соображений сатисфакции или улажения дела, а только потому, что она мне нравится, что таково мое желание и что это решено единственно моей волей[113].
Считается, что Дантес размышлял над этой запиской в одиночестве, или, на худой конец, вместе с Аршиаком, который затем и передал один из ее вариантов поэту, но никак не в присутствии Геккерна. Слишком уж непродуманными кажутся действия кавалергарда. Его неожиданное письмо к Пушкину озадачило исследователей. Не чувствовалось руки опытного дипломата. Однако, на то она и опытная рука, чтобы не сразу себя обнаружить.
Уже говорилось, что Геккернам важно было установить причину вызова. Анонимка и слухи вокруг нее все более тревожили их. В проекте отказа, тут же написанном для Пушкина Дантесом, это хорошо видно:
В виду того, что г. барон Жорж де Геккерен принял вызов на дуэль, отправленный ему при посредстве барона Геккерена, я прошу г. Ж. де Г. благоволить смотреть на этот вызов, как на не существовавший, убедившись, случайно, по слухам, что мотив, управлявший поведением г. Ж. де Г., не имел в виду нанести обиду моей чести - единственное основание (выделено мною – А.Л.) , в силу которого я счел себя вынужденным сделать вызов[114].
Разве не опытный дипломат здесь поработал. В проекте опускалось указание на сватовство, как на главную причину отмены дуэли, и оставлялось якобы важное для поэта упоминание о слухах.
На это, собственно, и должен был «клюнуть» поэт. Тогда любой слух, каким бы он ни был - будь то сомнения в мотивах сватовства Дантеса, или его неуважительное отношение к Наталье Николаевне, или обвинение в составлении анонимки - от лица поэта объявлялся несуществующим.
Но как заставить Пушкина написать такой документ? Как вообще вернуть ситуацию в положение до встречи у Загряжской и переиграть все на новых условиях? И тогда, Дантес, совместно с Геккерном, пишет то самое письмо, которое многим кажется «импульсивным», «непродуманным», «рыцарским», а на деле вполне расчетливое и дальновидное:
Милостивый государь. Барон Геккерен сообщил мне, что он уполномочен г-ном (вероятно, Жуковским – А.Л.)[115] уведомить меня, что все те основания, по которым вы вызвали меня, перестали существовать и что посему я могу смотреть на этот ваш поступок как на не имевший места. Когда вы вызвали меня без объяснения причин, я без колебаний принял этот вызов, так как честь обязывала меня это сделать. В настоящее время вы уверяете меня, что вы не имеете более оснований желать поединка. Прежде, чем вернуть вам ваше слово, я желаю знать, почему вы изменили свои намерения, не уполномочив никого представить вам объяснения, которые я располагал дать вам лично. Вы первый согласитесь с тем, что прежде, чем взять свое слово обратно, каждый из нас должен представить объяснения для того, чтобы впоследствии мы могли относиться с уважением друг к другу[116].
Иными словами, Пушкину вновь предлагали то, что уже раз вызвало его крайнее раздражение - личную встречу с Дантесом. Правда, тогда Жуковский почел за лучшее скрыть подлинную реакцию поэта, поэтому Геккерны, неожидавшие никаких осложнений в этом деле, споткнулись, что называется, на ровном месте. Ситуация взорвалась и отбросила их еще дальше.
Случилось это 15 ноября. Жуковский записал в конспекте:
Письмо Дантеса к Пушкину и его бешенство.
Встреча с противником не входила в планы Пушкина - надо было отвечать на прямые вопросы, выдвигать конкретные обвинения, выслушивать оправдания. Но опять же не это было главным. В предложении Дантеса по-прежнему содержался мотив безусловно оскорбительный для поэта. Он ждал от Дантеса не объяснений, а простого извинения. Примирение означало бы признание вины обеих сторон, а поэт справедливо полагал, что поступил как честный человек, и лишь силою обстоятельств и хитроумной игрой противника был втянут в сомнительную интригу. Геккерны быстро сообразили насколько выгодно им считать причиной вызова не встречу у Полетики, а слухи об их причастности к составлению анонимки. Тогда Дантес из обидчика легко превращался в жертву, незаслуженно обиженную, и мог не только не извиняться, но и требовать объяснений. Во всяком случае, до объявления Пушкиным истинной причины дуэли, это было их формальным правом. Сюжет дуэльной истории окончательно запутался.
15 ноября произошло еще одно примечательное событие. Наталья Николаевна была приглашена на бал в Аничков дворец без Пушкина. Императрица позднее объясняла Жуковскому, что поэт сам говорил ей, будто «носит траур по матери и отпускает всюду жену одну». Полагают, Наталья Николаевна сомневалась: ехать ли ей на бал без мужа и советовалась с Жуковским. В его конспекте есть фраза:
Записка Н.Н. ко мне и мой совет. Это было на бале (рауте) Фикельмона».
Вот только раут у Фикельмона приходился на следующий день, и Наталья Николаевна на нем не присутствовала, а сама запись следует за упоминанием о возобновлении дуэли, а это произошло еще позже - 17 ноября. В общем, не получается. Вероятно записка была написана в другое время и по другому поводу. И вот по какому....
Возвращаясь из Аничкова дворца, Жуковский заглянул к Вяземским. Утром 16 ноября он написал письмо, в котором наиболее откровенно и полно охарактеризовал поведение Пушкина. Открывалось оно раннее упомянутым свидетельством княгини Вяземской о мстительном пророчестве поэта: «через неделю вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своем роде». Далее Жуковский продолжал:
Все это очень хорошо, особливо после обещания, данного тобою Геккерну в присутствии твоей тетушки (которая мне о том сказывала), что все происшествие останется тайною. Но скажи мне, какую роль во всем этом я играю теперь и какую должен буду играть после перед добрыми людьми, как скоро все тобою самим обнаружится и как скоро узнают, что и моего тут меду капля есть? И каким именем и добрые люди, и Геккерн, и сам ты наградите меня, если, зная предварительно о том, что ты намерен сделать, приму от тебя письмо, назначенное Геккерну, и, сообщая его по принадлежности, засвидетельствую, что все между вами кончено, что тайна сохранится и что каждого честь останется неприкосновенна? Хорошо, что ты сам обо всем высказал и что все это мой добрый гений довел до меня заблаговременно. Само по себе разумеется, что я ни о чем случившемся не говорил княгине. Не говорю теперь ничего и тебе: делай что хочешь. Но булавочку свою беру из игры вашей, которая теперь с твоей стороны жестоко мне не нравится. А если Геккерн теперь вздумает от меня потребовать совета, то не должен ли я по совести сказать ему: остерегитесь? Я это и сделаю...»