На этом цитирование письма обычно обрывается. Не странно ли, ведь дальше начинается самое интересное - аллегория, расставляющая всех участников дуэльных событий на их законные места? Как хочется, чтобы Жуковский – друг и учитель Пушкина - оказался наивным, стареющим романтиком, попавшим под обаяние Геккерна, и его «искаженное» воображение не мешало время от времени переписывать трагедию, тасовать роли, переигрывать сюжеты. А то получается:
Вот тебе сказка: жил-был пастух; этот пастух был и забубенный стрелок. У этого пастуха были прекрасные овечки. Вот повадился серый волк ходить около его овчарни. И думает серый волк: дай-ка съем я у пастуха его любимую овечку; думая это, серый волк поглядывает и на других овечек да и облизывается. Но вот узнал прожора, что стрелок его стережет и хочет застрелить. И стало это неприятно серому волку; и он начал делать разные предложения пастуху, на которые пастух и согласился. Но он думал про себя: как бы мне доконать этого долгохвостого хахаля и сделать из шкуры его детям тулупы и кеньги. И вот пастух сказал своему куму: кум Василий, сделай мне одолжение, стань на минуту свиньею и хрюканьем своим вымани серого волка из лесу в чистое поле. Я соберу соседей, и мы накинем на волка аркан.— Послушай, братец, сказал кум Василий; ловить волка ты волен, да на что же мне быть свиньею. Ведь я у тебя крестил. Добрые люди скажут тебе: свинья-де крестила у тебя сына. Нехорошо. Да и мне самому будет невыгодно. Пойду ли к обедне, сяду ли с людьми обедать, сложу ли про красных девиц стихи — добрые люди скажут: свинья пошла к обедне, свинья сидит за столом, свинья стихи пишет. Неловко. Пастух, услышав такой ответ, призадумался, а что он сделал, право, не знаю.[117]
Что тут скажешь - все понимал Жуковский, во всем разобрался, ничего не утаил? Да, и странно было бы предполагать иное - ведь писал величайший сын России, талант, соизмеримый с пушкинским, любящая и страждущая душа!
Дантес назван «серым волком» и хахалем. Вины его Жуковский не умалил. Вот только хитрости «волка» не отметил - одно «прямодушное» желание полакомиться овечками - сестрами Гончаровыми. Собирал соседей и «засаду» устраивал «пастух» - «забубенный стрелок», а это другу его «жестоко не нравилось». Да и кому понравится быть приманкой, глупой «рождественской свинкой», в чужой игре? Не исключено, что и мысль о сохранении доброго имени, впоследствии высказанная Пушкиным, была почерпнута им из этого «дружеского» послания.
Если перевести «сказку» с образного языка на обычный, многие «темные» места из конспекта Жуковского найдут объяснение, а дуэльная история обретет стройные очертания. Жуковский называл причиной конфликта интерес Дантеса к Наталье Николаевне и ее сестрам. Об анонимке он даже не упоминал. По его мнению, Геккерны во избежание скандала предложили женить Дантеса на Екатерине, а Пушкин подыграл им с единственной целью представить этот их шаг, как трусливый способ избежать дуэли. Самому Жуковскому отводилась роль «случайного» посредника, способного усыпить бдительность Геккернов, с чем он, само собой, не мог согласиться.
Отложенная дуэль
Получив письмо друга, Пушкин сравнил его с новым предложением Дантеса, которое доставил ему Аршиак. Оба документа говорили о том, что Геккерны выгодно использовали атмосферу таинственности и недомолвок, которые окружали дуэльную историю. Вмешательство Жуковского, его угроза остеречь посланника, могли серьезно осложнить дело. Теперь уже от Пушкина требовались решительные действия, и он не замедлил с ними.
В пятом часу дня 16 ноября поэт вместе с Натальей Николаевной и ее сестрами пришел к Карамзиным на день рожденья Екатерины Андреевны, вдовы историографа, и за обеденным столом среди общего веселья, нагнувшись к сидевшему рядом с ним Соллогубу, вдруг сказал скороговоркой:
Ступайте завтра к д'Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь.
Потом он продолжал шутить и разговаривать как бы ни в чем не бывало.
Соллогуб, вспоминая этот разговор, писал:
Я остолбенел, но возражать не осмелился. В тоне Пушкина была решительность, не допускавшая возражений[118].
Поздно вечером того же дня состоялся бал у Фикельмона, упомянутый Жуковским в конспекте. Соллогуб коснулся и этого события:
На рауте все дамы были в трауре по случаю смерти Карла X. Одна Катерина Николаевна Гончарова, сестра Натальи Николаевны Пушкиной (которой на рауте не было), отличалась от прочих белым платьем. С нею любезничал Дантес-Геккерн.
Пушкин приехал поздно, казался очень встревожен, запретил Катерине Николаевне говорить с Дантесом и, как узнал я потом, самому Дантесу сказал несколько более чем грубых слов. С д'Аршиаком, статным молодым секретарем французского посольства, мы выразительно переглянулись и разошлись, не будучи знакомы. Дантеса я взял в сторону и спросил его, что он за человек. «Я человек честный,— отвечал он,— и надеюсь это скоро доказать». Затем он стал объяснять, что не понимает, чего от него Пушкин хочет; что он поневоле будет с ним стреляться, если будет к тому принужден; но никаких ссор и скандалов не желает[119].
Об этом происшествии, вероятно, и написала Наталья Николаевна Жуковскому, узнав от сестры о странном поведении мужа. Но было это на следующий день - 17 ноября - на пике дуэльного обострения, а потому в памяти друга поэта отложилось в одну цепочку:
Снова дуэль. Секундант. Письмо Пушкина. Записка Н.Н. ко мне и мой совет. Это было на (бале) рауте Фикельмона[120].
В «Воспоминаниях» Соллогуба, цитированных выше, содержится наиболее полное описание дуэльного кризиса. С небольшими оговорками им можно доверять. Созданные в 1865 году, они все же сохранили дух 1837 года, поскольку писал их человек, с одной стороны, литературно одаренный, а с другой - обладающий непосредственной и бесхитростной натурой. Сочетание редкое и мало полезное для публичного успеха. В одном из писем к брату от 19 октября 1936 года Софья Карамзина назвала его «бестолковый Соллогуб». Молодой человек, похоже, не отличался особой проницательностью и ловкостью, хотя был честен и добр. То, что он видел, или о чем догадывался, всегда лежало на поверхности. В его воспоминаниях много красок и точных замечаний, но сами события не имеют ясных очертаний и представляют собой нагромождение колоритных пятен. Как ни странно, общей картины это не портит, вероятно, потому, что Соллогуб ничего не домысливал. Будучи совершенно свободным в выборе настроения, он легко менял точку зрения и характер своих пафосных обобщений.