Сравним, например, его воспоминания того же события - раута у Фикельмонов - составленные десятилетием раньше по просьбе первого биографа Пушкина Анненкова:
Я взял Дантеса в сторону.— «Что вы за человек?» — спросил я.— «Что за вопрос»,— отвечал он и начал врать.— «Что вы за человек?» — повторил я.— «Я человек честный, мой дорогой, и скоро я это докажу». Разговор наш продолжался долго. Он говорил, что чувствует, что убьет Пушкина, а что с ним могут делать, что хотят: на Кавказ, в крепость,— куда угодно. Я заговорил о жене его.— «Мой дорогой, она жеманница». Впрочем, об дуэли он не хотел говорить.— «Я все поручил д'Аршиаку. Я к вам пришлю д'Аршиака или моего отца». С д'Аршиаком я не был знаком. Мы поглядели друг на друга. После я узнал, что Пушкин подошел к нему на лестнице и сказал: — «Вы, французы,— вы очень любезны. Вы все знаете латинский язык, но когда вы деретесь, вы становитесь за тридцать шагов и стреляете. Мы, русские,—чем дуэль... (пропуск в рукописи Анненкова), тем жесточе должна она быть[121].
Очевидно, оба фрагмента не искажают смысла происходящего, но как эмоционально они далеки друг от друга. В первом случае Дантес просто говорил, а во втором - врал. Упущены оценка Натальи Николаевны и весьма важное предчувствие Дантеса, что он убьет поэта. Чем дальше от трагедии, тем «объективнее» судил Соллогуб - все меньше помнил случайные детали происшествия. Но пушкинистов привлекает, именно, ранняя часть воспоминаний Соллогуба, где он, зачастую стремясь к предельной искренности, по простодушию, драматизировал события.
Кстати, концовку последнего фрагмента - пропуск в рукописи - можно расшифровать так: «У нас, русских, иначе: чем меньше объяснений, тем поединок беспощаднее».[122] Этой фразой Пушкин давал понять секунданту Геккернов, что настроен решительно и непреклонно, и заставлял противника быть сговорчивее. Но видимо, Геккерны, предупрежденные Соллогубом («Я взял Дантеса в сторону»), и так поняли, что от них требуется.
Нет, они не собирались извиняться перед поэтом. Это было бы для них «совершеннейшим унижением», а вот попросить прощение у дамы, вокруг которой, собственно, и разворачивалась драма – отчего же, нет! Вполне современно и даже выигрышно для чести. А за одно предложить ей обратиться к участникам дуэли (к мужу устно, а к Дантесу письменно) с просьбой остановить драку.
И скорее всего тут же, на бале у Фикельмонов, воспользовавшись отсутствием Пушкина, к Наталье Николаевне поочередно подошли кавалергард и посланник, один с извинениями за неловкое поведение у известной им дамы – конечно, не без иронии и напускного смущения, другой - с тем самым необычным предложением, которое в описании Вяземского, составленном после гибели поэта, приобрело зловещий оттенок:
Было бы слишком долго излагать вашему императорскому высочеству все лукавые происки молодого Геккерна во время переговоров. Приведу только пример. Геккерны, старый и молодой, возымели дерзкое и подлое намерение попросить г-жу Пушкину написать молодому человеку письмо, в котором она умоляла бы его не драться с мужем. Разумеется, она отвергла с негодованием это низкое предложение 123.
Вяземский не знал ни содержания письма, ни того, как повела себя Наталья Николаевна. Он пользовался слухами, и, в отличии от Соллогуба, многое домысливал и выдавал за реальность. На самом деле, Наталья Николаевна выполнила просьбу Геккернов, предварительно посовещавшись с Жуковским. Она написала письмо Дантесу – и он в последствии на него ссылался, а Пушкина попросила не настаивать на дуэли. Тут оказались к месту и извинительное письмо кавалергарда, написанное по поводу записочек, и доверительные отношения между супругами, позволявшие жене обращаться к мужу с неловкой просьбой.
Разговор, вероятно, состоялся на следующий день, после первого, раннего посещения Пушкина Соллогубом, поскольку накануне вечером поэт был слишком раздражен, и вряд ли Наталья Николаевна рискнула затеять важный разговор. К тому же ей непременно надо было дождаться ответного письма Жуковского, без совета которого ей трудно было на что-либо решиться.
Поэт принял извинения противника без восторга: приходилось соглашаться с тем, что формально вызов терял основание, а Геккерны выходили из сложной ситуации с минимальными потерями.
Утром 17 ноября Соллогуб приступил к исполнению своих секундантских обязанностей. Не так неважно, как двигался молодой человек в этот день - поехал сначала к Дантесу, а потом к Аршиаку, нарушив тем самым указание Пушкина, или исполнил просьбу поэта в точности (в двух редакциях воспоминаний по разному описан порядок событий) - это проблема самого Соллогуба? Более существенно то, с какими документами он ознакомился у Геккернов и как ему объяснили их содержание. Секундант поэта вслед за Жуковским погрузился в бездну таинственных противоречий дуэльной истории, и, естественно, растерялся:
На другой день погода была страшная - снег метель. Я поехал сперва к отцу моему, жившему на Мойке, потом к Пушкину, который повторил мне, что я имею только условиться насчет материальной стороны самого беспощадного поединка, и, наконец, с замирающим сердцем отправился к д'Аршиаку. Каково же было мое удивление, когда с первых слов д'Аршиак объявил мне, что он всю ночь не спал, что он хотя не русский, но очень понимает, какое значение имеет Пушкин для русских, и что наша обязанность сперва просмотреть все документы, относящиеся до порученного нам дела. Затем он мне показал:
1) Экземпляр ругательного диплома на имя Пушкина.
2) Вызов Пушкина Дантесу после получения диплома.
3) Записку посланника барона Геккерна, в которой он просит, чтоб поединок был отложен на две недели.
4) Собственноручную записку Пушкина, в которой он объявлял, что берет свой вызов назад, на основании слухов, что г. Дантес женится на его невестке К. Н. Гончаровой.
Я стоял пораженный, как будто свалился с неба[124].
Пронумерованный перечень всегда вызывает больше доверия, чем обычное изложение фактов. Цифры своим строгим порядком оказывают магическое воздействие. Между тем, из документов, якобы осмотренных Соллогубом, только наличие вызова является бесспорным. Все остальные - не более чем «фантомы» - образы, занесенные сюда воображением автора из далекого прошлого. Но и они не могли возникнуть на пустом месте.