Разве не удивительно, что спустя десятилетия Соллогуб помнит точную дату назначенной дуэли! Но этому есть объяснение вполне допустимое: «Очень мне памятно число 21 ноября, потому что 20-го было рождение моего отца, и я не хотел ознаменовать этот день кровавой сценой». Как он стремился быть искренним и точным! Даже час дуэли указал, хотя сказано было лишь «рано поутру». Хочет, чтобы ему верили. Вероятно, и сам верит. А смысл письма все же отчасти исказил. В его «Воспоминаниях» сватовство Дантеса ставится в зависимость от успешного разрешения конфликта, а в подлиннике оно - решенное дело и состоится при любом развитии событий. Если следовать Соллогубу, вызов возобновился из-за боязни Дантеса оказаться в сомнительном положении и должен был утратить силу, как только поэт «признает, что он вел себя в настоящем деле как честный человек». Будто другой причины у дуэли не было, и Дантес не домогался жены Пушкина?! Очевидно, Геккерны умело воспользовались наивностью Соллогуба, и тот, при всем простодушии и искренности, обозревая давно прошедшие события, так и не решился себе в этом признаться.
В обязанности секундантов входила попытка примирения противников – это была важная часть ритуала. В «Правилах дуэли» Болгара допускалась даже мысль, что
Не пули, не клинки убивают, - убивают секунданты…Можно совершенно основательно утверждать, что большая половина всех случившихся дуэлей не оказалась бы необходимой, если бы к выбору секундантов относились бы более серьезно.[129]
Правда и то, что на русской почве это требование зачастую превращалось в пустую формальность, как в «Евгении Онегине»:
Идет Онегин с извиненьем.
«Но где же,— молвил с изумленьем
Зарецкий,— где ваш секундант?»
В дуэлях классик и педант,
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства,
По всем преданьям старины
(Что похвалить мы в нем должны).
«Мой секундант? — сказал Евгений.—
Вот он: мой друг, monsieur Guillot.
Я не предвижу возражений
На представление мое:
Хоть человек он неизвестный,
Но, уж конечно, малый честный».
Зарецкий губу закусил.
Онегин Ленского спросил:
«Что ж, начинать?» — Начнем, пожалуй,—
Сказал Владимир. И пошли
За мельницу. Пока вдали
Зарецкий наш и честный малый
Вступили в важный договор,
Враги стоят, потупя взор.
Соллогуб был далеко не Зарецким – любил «методу» не из искусства, а потому на предложение Аршиака написать записку Пушкину откликнулся с жаром и чувством «честного малого». Поэт не заставил себя ждать:
Я не колеблюсь написать то, что могу заявить словесно. Я вызвал г-на Ж. Геккерна на дуэль, и он принял вызов, не входя ни в какие объяснения. И я же прошу теперь господ свидетелей этого дела соблаговолить рассматривать этот вызов как не имевший места, узнав из толков в обществе, что г-н Жорж Геккерн решил объявить о своем намерении жениться на мадемуазель Гончаровой после дуэли. У меня нет никаких оснований приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека. Прошу вас, граф, воспользоваться этим письмом так, как вы сочтете уместным. Примите уверение в моем совершенном уважении. А. Пушкин (фр.).
Опять же так выглядит подлинник. И слова «могу заявить словесно» соотносятся со словами из подлинной соллогубовской записки: «когда все будет покончено между вами и вы засвидетельствуете словесно». В «Воспоминаниях» же все представлено несколько иначе:
Прошу г.г. секундантов считать мой вызов недействительным, так как по городским слухам (par ie bruit public) я узнал, что г. Дантес женится на моей свояченице. Впрочем, я готов признать, что в настоящем деле он вел себя честным человеком.
В изложении Соллогуба полностью утрачен двойной смысл пушкинского отказа. Геккернам важно было получить от поэта не заверения в «честности» Дантеса, а прямое свидетельство, что поэт не связывает их сватовство с желанием избежать дуэли. Такая фраза есть в пушкинском письме и отсутствует у Соллогуба: «... г-н Жорж Геккерн решил объявить о своем намерении жениться на мадемуазель Гончаровой после дуэли». Поэту же важно было назвать имя невесты. Вслед за этим Дантес должен был жениться на Екатерине, чтобы сохранить звание «честного человека». Иначе его ждал новый вызов, теперь уже вполне мотивированный. И надо думать, Пушкин, не верящий в искренность намерений кавалергарда, до последнего надеялся, что так это и произойдет.
Впрочем, поэт не сразу согласился подыграть противнику. Сохранился черновик письма, написанный, вероятно, до получения записки от Соллогуба, в котором Пушкин собирался высказаться по существу:
Господин барон Геккерн оказал мне честь принять вызов на дуэль его сына г-на барона Ж. Геккерна. Узнав случайно? по слухам?, что г-н Ж. Геккерн решил просить руки моей свояченицы мадемуазель К. Гончаровой, я прошу г-на барона Геккерна-отца соблаговолить рассматривать мой вызов как не бывший. За то, что он вел себя по отношению к моей жене так, как мне не подобает допускать (в случае, если господин Геккерн потребует указать причину вызова)...
Еще чуть-чуть и настоящая причина конфликта была бы названа, но поэт остановился, понимая, что тем самым затронет честь Натальи Николаевны. И тут подоспела записка от Соллогуба, из которой следовало, что Дантес не настаивает на личной встречи, а, значит, отпадает необходимость всяких объяснений. К тому же Геккерны уже принесли свои извинения…
А если не принесли? Если все это – фантазия, и никакого объяснения между женой поэта и Дантесом на бале у Фекельмонов не было? Что тогда? Тогда отказ Пушкина выглядит чудовищным капризом, похожим на безумие. Сначала он посылает секунданта договариваться о самой жестокой дуэли, а спустя несколько часов с легкостью удовлетворяет требованиям противника. «Этого достаточно,— сказал д'Аршиак» - вспоминает Соллогуб -
ответа Дантесу не показал и поздравил его женихом. Тогда Дантес обратился ко мне со словами: - Ступайте к г. Пушкину и поблагодарите его, что он согласен кончить нашу ссору. Я надеюсь, что мы будем видаться как братья.
Поздравив, с своей стороны, Дантеса, я предложил д'Аршиаку лично повторить эти слова Пушкину и поехать со мной. Д'Аршиак и на это согласился.
Мы застали Пушкина за обедом. Он вышел к нам несколько бледный и выслушал благодарность, переданную ему д'Аршиаком.
- С моей стороны,— продолжал я,— я позволил себе обещать, что вы будете обходиться с своим зятем как с знакомым.
- Напрасно, - воскликнул запальчиво Пушкин. - Никогда этого не будет. Никогда между домом Пушкина и домом Дантеса ничего общего быть не может.