Но куда денешься, когда в обществе идут толки, что кавалергард ухаживал за г-жой Пушкиной и «был принужден мужем к объяснению». Такую пометку сделал в субботу, 21 ноября, в записной книжке шталмейстер П. Д. Дурново.
Как это ни странно звучит, Геккерны, отвергнутые Пушкиным, вынуждены были самостоятельно защищаться от светской молвы. Рассуждение посланника в известном письме к Нессельроде целиком посвящено этой проблеме:
Итак, я должен положиться только на самого себя, чтобы опровергнуть клевету, предметом которой я сделался ...Мой сын, значит, тоже мог бы быть автором этих писем? Спрошу еще раз: с какою целью? Разве для того, чтобы добиться большого успеха у г-жи Пушкиной, для того, чтобы заставить ее броситься в его объятия, не оставив ей другого исхода, как погибнуть в глазах света отвергнутой мужем? Но подобное предположение плохо вяжется с тем высоконравственным чувством, которое заставляло моего сына закабалить себя на всю жизнь, чтобы спасти репутацию любимой женщины[132].
Последнюю фразу обычно приводят, чтобы доказать причастность Геккернов к распространению слухов. И действительно, роковая сплетня изложена здесь с пугающей наготой и цинизмом. Посланник, не стесняясь грязи, использует ее, прикрывая рассуждениями о «высоконравственном чувстве» откровенный блуд и расчет. Ненависть его к Пушкину очевидна. Но не надо забывать, что все это происходит спустя месяц после трагической развязки. Речь не идет о сохранении доброго имени. Худшее свершилось: идет судебное разбирательство, и Дантесу грозит смертная казнь. Стараясь выжить, Геккерн отчаянно защищается, прибегая к сомнительным средствам - он обращается с личным посланием к покровителю, всесильному николаевскому министру, сохраняя последнюю надежду через него повлиять на решение царя.
Вместе с тем в официальном письме к барону Верстолку, написанном буквально на следующий день после смерти Пушкина, Геккерн, не зная еще реакции власти и надеясь на ее снисхождение, выражается куда более сдержано и вразумительно, стараясь сохранить «лицо» всей семьи:
Сын мой, понимая хорошо, что дуэль с г. Пушкиным уронила бы репутацию жены последнего и скомпрометировала бы будущность его детей, счел за лучшее дать волю своим чувствам и попросил у меня разрешения сделать предложение сестре г-жи Пушкиной, молодой и хорошенькой особе, жившей в доме супругов Пушкиных; этот брак, вполне приличный с точки зрения света, так как девушка принадлежала к лучшим фамилиям страны, спасал все: репутация г-жи Пушкиной оставалась вне подозрений, муж, разуверенный в мотивах ухаживания моего сына, не имел бы более поводов считать себя оскорбленным (повторяю, клянусь честью, что он им никогда и не был), и, таким образом, поединок не имел бы уже смысла. Вследствие этого я полагал своей обязанностью дать согласие на этот брак. Но мой сын, как порядочный человек и не трус, хотел сделать предложение только после поединка, несмотря на то, что знал мое мнение на этот счет. Секунданты были выбраны обеими сторонами, как вдруг г. Пушкин написал им, что, будучи осведомлен общей молвой о намерениях моего сына, он не имеет более причин его вызывать, что считает его человеком храбрым и берет свой вызов обратно, прося г. Геккерена возвратить ему его слово и вместе с тем уполномочивая секундантов воспользоваться этим письмом по их усмотрению[133].
Так, или примерно так, Геккерны, отвечали на неудобные вопросы и в ноябре. При этом роль кавалергарда, женившегося без любви, на сестре своей «возлюбленной» и тогда выглядела сомнительной. Отчего же свет видел только одну, романтическую сторону этого поступка? Почему молоденькая Мердер записала в своем дневнике:
Он пожертвовал собою, чтобы спасти ее <(Н. Н. Пушкиной)) честь.
И еще:
Если Дантесу не оставалось иного средства спасти репутацию той, которую он любил, то как же не сказать, что он поступил великодушно?![134].
Дело в том, что общество было уверено в невиновности Натальи Николаевны. Тонкие наблюдатели - светские львицы - легко могли отличить флирт, даже самый откровенный, от любовной интриги. Они ничего не знали о встрече у ПолетиКи. Во всем же остальном Дантес не выходил за рамки светского приличия и вел себя достойно по отношению к противнику. И напротив, Пушкин своими усмешками и «скрежетом зубовным» нарушал атмосферу куртуазного общения и подвергал несправедливым нападкам жену.
20 ноября Софья Карамзина писала брату:
Дантес, молодой, красивый, дерзкий Дантес (теперь богатый), который женился на Катрин Гончаровой, и, клянусь тебе, он выглядит очень довольным, он даже одержим какой-то лихорадочной веселостью и легкомыслием, он бывает у нас каждый вечер, так как со своей нареченной видится только по утрам у ее тетки Загряжской; Пушкин его не принимает больше у себя дома, - он крайне раздражен им после того письма, о котором тебе рассказывал Аркадий[135].
Речь идет о Россете. Он сообщил Андрею Карамзину в Баден о полученном пасквиле. Таким образом слух об анонимке уже перешагнул через границу России. И вот что интересно: Софья мастерски, одним росчерком пера воссоздает атмосферу, установившуюся после объявления помолвки - жених видится с нареченной по утрам у тетушки. Настоящая идиллия! Правда,
Натали нервна, замкнута, и, когда говорит о замужестве сестры, голос у нее прерывается. Катрин от счастья не чует земли под ногами и, как она говорит, не смеет еще поверить, что всё это не сон. Публика удивляется, но, так как история с письмами мало кому известна, объясняет этот брак очень просто[136].
«Мало кому известна» - вовсе не означало, что об этом нельзя говорить. Наоборот, - хороший повод показать свою осведомленность, конечно, «по секрету» и только избранным. Надо же было как-то объяснять поведение друга:
Один только Пушкин своим взволнованным видом, своими загадочными восклицаниями, обращенными к каждому встречному, и своей манерой обрывать Дантеса и избегать его в обществе, добьется того, что возбудит подозрения и догадки. Вяземский говорит, «что он выглядит обиженным за жену, так как Дантес больше за ней не ухаживает».[137]
На этом фоне и проступило «рыцарство» кавалергарда, который в глазах всего общества, в том числе и пушкинского окружения, защищал права светской дамы, а не устраивал свои личные дела.
Острослов Вяземский писал:
Часть общества захотела усмотреть в этой свадьбе подвиг высокого самоотвержения ради спасения чести г-жи Пушкиной. Но, конечно, это только плод досужей фантазии[138].