Напрасно князь скромничает: он ведь и сам оказался среди тех, кто «отвратил взгляд от дома Пушкиных», хотя это не помешало ему впоследствии весьма цинично и точно подметить:
оскорбительное и неосновательное предположение дошло до сведения Пушкина и внесло новую тревогу в его душу[139].
Визит во дворец
21 ноября поэт написал два письма: первое из них — негодующее и просто оскорбительное - предназначалось старшему Геккерну, второе - сдержанное и официальное - графу Бенкендорфу. Однако, по сути дела это были два варианта одного послания, отредактированного для разных целей.
«Ошибки» и странные нелепости этого документа очевидны. Их трудно не заметить, но еще труднее объяснить. С.Абрамович предлагает смириться с этим и верить поэту на слово:
Это очень обдуманный документ, которому сам поэт придавал какое-то чрезвычайно важное значение. Текст его тщательно отредактирован, переписан набело. Здесь нет ничего случайного. Все взвешено и все весомо. Внизу стоит полная подпись. Пушкин отвечает за каждое сказанное здесь слово[140].
Отвечает?! За что и перед кем? Сам Пушкин письма не отослал, а вариант, предназначенный Геккерну, и вовсе разорвал. Исследователи восстановили его по фрагментам в весьма сомнительном виде и вынесли на суд потомков. Кому же верить? Загнанный в угол поэт, искал способ овладеть ситуацией. При этом в уме его проносились невероятные комбинации совсем не ангельского вида. Мало ли «страшного» задумываем мы в раздражении, но приводим ли в исполнение?!
Пушкин писал Бенкендорфу:
Граф! Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить Вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата...[141].
Остановимся! Как известно, ни по виду бумаги, ни по слогу, ни по манере изложения, Пушкин не мог определить, кто написал анонимку. И вряд ли он думал иначе. Это, мягко говоря, сомнительное объяснение, по форме напоминающее канцелярский отчет, писалось им не для установления истины. Оно должно было привлечь внимание власти. Начни поэт со слов «я думаю», «мне кажется» - и от него легко бы отмахнулись: мало ли, что кажется поэту! Надо было озадачить власть, заставить реагировать документом на документ.
...Я занялся розысками...
Не совсем так! Во-первых, вызов Дантесу послал сразу же, не проводя расследования. Во-вторых, если и занялся розысками, то весьма необычными - обошел всех получателей пасквиля. С какой целью? Чем они могли помочь ему?
Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя под двойным конвертом...
Загадочный оборот: «семь или восемь человек». С одной стороны, он вроде бы говорит о незавершенном расследовании. С другой - именно, эта показная незавершенность и настораживает. Естественной была бы ссылка на точное число выявленных адресатов.
Большинство лиц, получивших письма, подозревая гнусность, их ко мне не переслали...
Не менее странная фраза! Она создает впечатление, что большая часть анонимок прошла мимо поэта. Но ведь известно, что Пушкин собрал почти все копии диплома.
В общем, все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса. Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу.
Повторимся - вызов был послан до проявления, так называемого, «всеобщего возмущения», которое, на самом деле, выражалось в форме предположения, далеко не твердого, у двух-трех друзей поэта. Пушкин подводит власть к мысли, что вызов состоялся по «естественным» причинам после расследования и оскорбительных толков в обществе, что, конечно, не соответствовало действительности.
Барон Геккерн приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на две недели.
Оказывается, что в этот промежуток времени г-н Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение...
Довольно неприглядный донос, сродни тому, что вытворял Геккерн в письме к Нессельроде! Пушкин знал от Жуковского, а затем и от Загряжской о существовании «материальных» доказательств близких отношений Дантеса и Екатерины. И что же - не поверил другу и тетке или сознательно решил распространить ложный слух, прекрасно понимая, что через «двор» тот быстрее войдет в свет и завладеет «общественным мнением»?
Узнав об этом из толков в обществе, я поручил просить г-на д'Аршиака (секунданта г-на Дантеса), чтобы мой вызов рассматривался как не имевший места. Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества. Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю. Во всяком случае надеюсь, граф, что это письмо служит доказательством уважения и доверия, которые я к вам питаю. С этими чувствами имею честь быть, граф, вашим нижайшим и покорнейшим слугою. Александр Пушкин[142].
Согласимся, более чем странный пассаж. Сначала поэт послал вызов Дантесу, потом убедился, что виновен Геккерн, заверил власть в уважении, и вроде бы самим обращением к ней подтвердил это, и тут же высказал категорическое нежелание «представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю», то есть фактически попросил не вмешиваться в его дела. Но тогда зачем писать письма и привлекать к себе внимание?
С.Л. Абрамович объясняет это стремлением поэта «...во что бы то ни стало довести до сведения общества правду»[143]. Хороша же правда? Попадись письмо на глаза друзьям поэта - и ему пришлось бы ответить на ряд неудобных вопросов, например, о том же «всеобщем возмущении», а Жуковский и вовсе уличил бы его в надувательстве. И что за «общество» представлял шеф жандармов?! Не он ли, в конечном счете, должен был пресекать слухи и предупреждать скандалы?
То, что Пушкин намеренно вводил власть в заблуждение, становится особенно очевидным при знакомстве с другой редакцией того же письма, якобы предназначенной Геккерну. Она то и позволяет говорить о тайном смысле дуэльной истории и сложной интриге, которую вели оба противника.
Прочтем его:
«Барон, Прежде всего позвольте мне подвести итог всему тому, что произошло недавно.— Поведение вашего сына было мне совершенно известно уже давно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как притом я знал, насколько жена моя заслуживает мое доверие и мое уважение, я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным...[144].