Итак, Пушкин признает, что поведение Дантеса вообще - на людях - «не выходило из границ светских приличий», а значит, не могло служить причиной «всеобщего возмущения» и поводом для дуэли. Следовательно, в первом письме поэт сознательно называет власти ложную причину вызова.
Я хорошо знал, что красивая внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство всегда в конце концов производят некоторое впечатление на сердце молодой женщины и что тогда муж, если только он не глупец, совершенно естественно делается поверенным своей жены и господином ее поведения. Признаюсь вам, я был не совсем спокоен. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма[145].
Иными словами не анонимка была причиной вызова. Она просто оказалась кстати. Пушкин как бы дает понять Геккернам, что они сами себя наказали, но зачем так кудряво? Не потому ли, что опять ничего не сказано о встрече у Полетики. Создается впечатление, что ее и вовсе не было. Но тогда почему вполне светское поведение Дантеса стало предметом дуэльного разбирательства? Или поэт намеренно дразнит противника, или, что более вероятно, пишет не для него.
Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь потешную и жалкую, что моя жена, удивленная такой пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном.
Но вы, барон — вы мне позволите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, истощенный лекарствами, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына… Вы видите, что я много знаю...»[146].
Этот фрагмент особенно удался Пушкину. В лучших традициях пасквильного искусства! Особенно в части разоблачения сифилиса. Надо было действительно много знать, а главное - быть домашним врачом Геккернов, чтобы такое утверждать наверное.
Но подождите, это не все: я же говорил вам, что дело осложнилось. Вернемся к анонимным письмам. Вы, конечно, догадываетесь, что они вас касаются.
2-го ноября вы узнали от вашего сына новость, которая вам доставила большое удовольствие. Он сказал вам, что вследствие одного разговора я взбешен, что моя жена опасается..., что она теряет голову. Вы решили нанести удар, который вам казался окончательным. Анонимное письмо было составлено вами и ...[147].
Вот оно - безусловное свидетельство вины Геккерна – первое прямое обвинение посланника поэтом! Мы верим Пушкину! Мы готовы закрыть глаза на очевидную беспомощность его обвинений. Не так ли? Но вот что поэт пишет отцу спустя месяц:
У нас свадьба. Моя свояченица Екатерина выходит замуж за барона Геккерена, племянника и приемного сына посланника голландского короля. Это очень красивый и добрый малый, весьма в моде, Богатый, и 4 годами моложе своей нареченной[148].
Что ж мы и этому верим? Да, нет же! Мы ищем любую причину, чтобы не согласиться с поэтом, и находим-таки в неприятии Пушкиным свадебной суеты[149] «скрытое» раздражение Дантесом. И дело не в том, что это неправда. Еще какая правда! Но правда и то, что Дантес - «красивый и добрый малый».
Может, не Пушкину мы верим, а нашим представлениям о нем? Должен быть национальный гений строг как формула, ясен и предсказуем. Но Пушкин потому и Пушкин, что мог растворяться в любой атмосфере - быть одним в письме к Геккерну и совершенно другим - к Бенкендорфу? И не слабость его была в том, а сила. Не переделывал он климат, не поворачивал реки, а утверждал гармонию и Божественное таинство гибели и возрождения, непостижимое для человеческой логики.
Казалось бы чего проще - вот оно пушкинского обвинение и, если мы признаем поэта нашим великим культурным достоянием, то должны оставить наше умствование и довериться ему. Но перед нами вовсе не пушкинский текст, а его реконструкция - неразборчивая часть письма, источник споров и догадок многих пушкинистов, содержащий слабый и по существу единственный намек на встречу у Полетики? И вообще, что стоит за обрывками фраз, насколько добросовестно они реконструированы - ведь перевод с французского столь многозначен? Не вкралась ли ошибка - ведь кое-какие кусочки этого разорванного письма были утеряны? Например, во многих изданиях, в том числе и академических, можно прочитать вполне связанный текст, где поэт прямо обвиняет Геккерна в составлении анонимки. Но обратимся к подлиннику и посмотрим, как он выглядит на самом деле:
2-го ноября у вас был [от] с вашим сыном [новость (...) доставил<а> большое удовольствие. Он сказал вам ] [после одного] вследствие одного разговора <...>ешен, [что, моя жена <опаса<ется>] анонимное письмо [<.....> что она от этого теряет голову ] <......> нанести решительный удар <......> <со>ставленное вами и <......> <экзем> - пляра [ано<нимного> письма)] <.....> были разосланы <......> было сфабриковано с <......>[150].
Конечно, при известной доли воображения и соответствующем желании можно из обрывков слов - « ...ставленное вами и ... пляра ... были разосланы» - вывести фразу «Анонимное письмо было составлено вами...», но доверять этому построению было бы неразумно. Нельзя утверждать, что Пушкин в своем письме обвинял Геккерна в составлении анонимки.
Казалось бы какая разница - обвинял или нет? Ведь в письме к Бенкендорфу он прямо говорит, что анонимка исходила от Геккерна. Но мы видим, что документы имели разное назначение, а значит и текст в них должен был отличаться.
Поэт пишет:
Я получил три экземпляра из десятка, который был разослан. Это письмо... было сфабриковано с такой неосторожностью, что с первого же взгляда я напал на следы автора. Я больше не беспокоился об этом, я был уверен, что найду негодника. В самом деле, после менее чем трехдневных розысков я знал положительно, как мне поступить[151].
В отличие от письма к Бенкендорфу здесь точно указывается количество разосланных пасквилей, а вот обвинение с перечислением конкретных улик - «по виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено» - опущено. Вместо него появляется общее рассуждение, что анонимка сфабрикована «с такой неосторожностью». А с какой - ни слова?! Если бы Пушкин стремился к установлению истины, то должен был описать эту самую «неосторожность» шефу жандармов, а Геккерну изложить конкретные претензии - пусть объясняется. Он же поступил как раз наоборот, давая понять противнику, что с легкость пользуется его же оружием: