Если дипломатия есть лишь искусство узнавать о том, что делается у других, и расстраивать их намерения, то вы должны отдать мне справедливость, признав, что были побеждены по всем пунктам.
Теперь я подхожу к цели моего письма. Быть может, вы желаете знать, что помешало мне до сих пор обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего. Так я скажу вам это.
Я, как видите, добр, простодушен... но сердце мое чувствительно... Поединка мне уже недостаточно... нет, и каков бы ни был его исход, я не почту себя достаточно отомщенным ни смертью вашего сына, ни его женитьбой, которая совсем имела бы вид забавной шутки (что, впрочем, меня нимало не смущает), ни наконец письмом, которое я имею честь вам писать и список с которого сохраняю для моего личного употребления. Я хочу, чтобы вы дали себе труд самому найти основания, которые были бы достаточны для того, чтобы побудить меня не плюнуть вам в лицо и чтобы уничтожить самый след этого подлого дела, из которого мне легко будет составить отличную главу в моей истории рогоносцев. Имею честь быть, барон, вашим нижайшим и покорнейшим слугою А. Пушкин (фр.)[152].
Вот такое странное письмо, цель которого донести противнику, что поединка уже не достаточно. Не подходит ни смерть, ни женитьба, ни любое извинение. Чего же хочет поэт?
Впрочем, загадки тут не было. Поэт не случайно обронил фразу о бесчестии «в глазах дворов нашего и вашего». Конечно, страшнее смерти для посланника - высылка из страны, скандальное завершение карьеры дипломата. Пушкин загонял Геккернов в угол, оставляя им единственный выход - добровольно покинуть Россию, не дожидаясь развития конфликта. В сложившихся условиях это был единственный приемлемый для поэта вариант. Драться с Дантесом он не мог, а нахождение его рядом становилось невыносимым.
Но почему Пушкин, не дожидаясь ответа противника, решил сразу осуществить свою угрозу и написал на них, на самом деле, донос шефу жандармов. «Письмо, адресованное Бенкендорфу, Пушкин приготовил, чтобы его доставили по назначению после поединка» - пишет Абрамович, пытаясь объяснить поведение поэта. Логика защиты проста: отправляясь на январскую дуэль, поэт взял с собой копию письма к Геккерну и попросил секунданта Данзаса воспользоваться им при неблагоприятном исходе поединка. В ноябре же это могло быть письмо к Бенкендорфу. Почему не к Геккерну? Потому что, донос тогда выглядел бы обычным доносом, а не посмертным посланием потомкам, своеобразным актом восстановления справедливости.
Увы, ни на какую дуэль Пушкин не собирался - так и написал Геккерну: «Поединка мне уже недостаточно». А когда собрался, то взял с собой письмо к Геккерну и не случайно, но об этом чуть позже.
Чтобы понять поведение поэта, надо исходить из ситуации, в которой он оказался. Она была уникальной. Начавшиеся свадебные приготовления делали дуэль невозможной. Такой поступок со стороны семьи невесты несомненно вызвал бы осуждение в обществе. Написав импульсивное письмо Геккерну, Пушкин в полной мере осознал это. Но ему срочно нужно было что-то противопоставить «сказке» о рыцарском поведении Дантеса - слух столь же бессмысленный и поражающий воображение, заставляющий Геккернов бежать из страны. Анонимка, сифилис - все это было, как нельзя, кстати.
Более того, в своем стремлении обострить ситуацию поэт, вероятно, уже тогда дошел до крайности. После дуэли Геккерн писал Верстолку о полученном им письме следующее:
самые презренные эпитеты были в нем даны моему сыну... доброе имя его достойной матери, давно умершей, было попрано.
Имелась в виду фраза: «вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну», которая на самом деле имела несколько иной вид, поскольку прочитав письмо, Николай I написал сестре 4 февраля 1837 г.:
Пушкин ... оскорбил своего противника столь недостойным образом, что никакой иной исход дела был невозможен».
Александр Трубецкой знал о содержании бранного письма Пушкина со слов Дантеса и вспоминал, что поэт
написал Геккерну ругательное письмо, в котором выставлял его сводником своего вы…ка[153].
По мнению Скрынникова, отослав письмо Геккерну 25 января, Пушкин изготовил две копии, в которых смягчил выражения. Они то – судебная копия и автограф Данзаса – легли в основу современного реконструированного текста, где слово, принятое изображать многоточием, уступило место вполне литературному - «незаконорожденный».
Можно, конечно, говорить, что «в оскорблении матери Жоржа Дантеса был повинен не столько Пушкин, сколько сами Геккерны. Это они придумали фантастическую родословную поручику, будто бы родившемуся от внебрачной связи его матери с голландским королем»[154]. Но как это оправдывает ругань поэта!? Сделав замену, Пушкин и сам выразил отношение к ней.
Конечно, «Изощренный дипломат, барон Геккерн заставил высшее общество поверить этой небылице, позорившей ни в чем не повинную баронессу Дантес как женщину сомнительного поведения и мать ублюдка»[155]. Потому и заставил, что не гнался за правдоподобием. Люди верят в «сказки», а поэт хотел вернуть их в действительность, разрушить феерический «миф», изобличить нечестную игру, не предлагая взамен ничего более сказочного.
Впрочем, не жизнеспособность слуха беспокоила поэта. Важно было, когда и в каком виде он попадет к правительству и царю? От этого, в конечном счете, зависела судьба героев дуэльной истории. Но ждать было невыносимо, а Пушкину не терпелось получить немедленный результат. И он решил прямо обратиться к царю через министра, введя правительство, что называется, в курс дела так, как он это видел, при этом, естественно, не требуя «ни правосудия, ни мщения». Иными словами, не столько донести, сколько просветить.
Казалось бы, на этом можно остановиться - все аргументы исчерпаны, оба письма обсуждены, самые пикантные подробности выявлены. Но была у этой истории еще одна сторона, возможно, самая важная, о которой не принято говорить - было еще и третье письмо, написанное в этот же день 21 ноября. О нем обычно забывают, полагая не относящемся к делу. Это письмо Канкрину. Накануне поэт получил от него вполне предсказуемый ответ:
Милостивый государь мой, Александр Сергеевич! Касательно предположения Вашего, изъясненного в письме Вашем от 6-го сего ноября, об обращении принадлежащих Вам 220 душ в Нижегородской губернии, из коих 200 заложены в 40 т. руб., в уплату 45 т. руб. должных Вами Государственному Казначейству, имею честь сообщить, что с моей стороны полагаю приобретения в казну помещичьих имений вообще неудобными и что во всяком подобном случае нужно испрашивать высочайшее повеление[156].
И вот что ответил Пушкин:
Крайне сожалею, что способ, который осмелился я предложить, оказался [в глазах Вашего сиятельства] неудобным. Во всяком случае почитаю долгом во всем окончательно положиться на благоусмотрение Вашего сиятельства.[157]