Иными словами, поэт отказался от своего первоначального требования: «не доводить оного до сведения государя императора». Выходит, теперь он готов принять помощь царя? Но что собственно изменилось за две с небольшим недели? В финансовом отношении ничего. Но думается, и Канкрин и Пушкин хорошо понимали, что кроется за искусным пассажем о возможном отказе в случае если... Соглашаясь с министром, поэт знал, что Канкрин все же подаст царю первое прошение с изложением сути дела и вполне прозрачным намеком, что на самом деле хочет проситель.
Но каков поэт?! Посмотрите, в какую неловкую ситуацию он ставил царя, как тонко расставлял акценты. Представьте, вы получаете от своего друга письмо с проникновенной просьбой выкупить у него за долги часть квартиры и отказом от помощи, варианты которой он тут же и перечисляет. Что вам остается - либо разрывать дружеские отношения, оставлять друга без квартиры, и выглядеть, мягко говоря, холодным эгоистом, либо настаивать на этой самой помощи, как бы навязывая свою дружбу? Не менее интересно и то - сможет ли друг отказываться от нее: тоже ведь тест на эгоизм. Откажется - можно и дружбу разорвать и без квартиры оставить.
На первый взгляд, эти рассуждения никакого отношения к дуэли не имеют. Но что такое - 45 тыс. долга казне? В основном, это полученное вперед жалование за работу над «Историей Петра». Выходит, что под видом «долга» обсуждалась дальнейшая судьба исторических занятиях поэта. Как уже говорилось, положение Пушкина было катастрофическим: с одной стороны, он не мог издать «Историю Петра» такой, какой она открылась ему при знакомстве с архивными документами, а с другой - взяв обязательства и истратив денежное вознаграждение, он, как дворянин и честный человек, не имел права просить об отставке.
Что же оставалось? Переписать «Историю Петра» в парадном стиле, как того требовал царь, совершив тем самым творческую капитуляцию? Или все же найти какой-нибудь оригинальный способ уйти со службы? Думается, последняя мысль особенно овладела Пушкиным, когда он сопоставил содержание трех писем: тут - изворотливость Геккерна, там - бюрократизм Канкрина. А что если вызвать на дуэль самого посланника?! Оснований для этого было предостаточно – взять хотя бы его сводничество! Конечно, неприятность, скандал, но ведь семейный, без всякого политического подтекста. Царь вынужден будет сослать Пушкина в деревню, а вот запретить ему заниматься «Историей Петра» он не сможет!
И тогда поэт написал письмо Бенкендорфу и Канкрину. Оба эти послания, разные по напрвленности, дополняли друг друга. Поэт хитрил, но не изворачивался. Не уходил от опасности, а наоборот, стремился к ней. В таком напряжении духовных и физических сил Пушкин действовал молниеносно и порой необъяснимо - особенно для молодого Соллогуба, который в этот день в полной мере испытал на себе проявление пушкинского темперамента. Поэт специально пригласил его к себе домой, сославшись на то, что ничего не хочет делать без его - секунданта – ведома, тем самым, давая понять, что дуэльная история еще не завершена:
Он запер дверь и сказал: «Я прочитаю вам мое письмо к старику Геккерну. С сыном уже покончено... Вы мне теперь старичка подавайте». Тут он прочитал мне всем известное письмо к голландскому посланнику. Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что мог я возразить против такой сокрушительной страсти? Я промолчал невольно, и так как это было в субботу (приемный день кн. Одоевского), то поехал к кн. Одоевскому. Там я нашел Жуковского и рассказал ему про то, что слышал. Жуковский испугался и обещал остановить отсылку письма[158].
Итак, в дело вновь вмешался друг поэта. Не трудно предположить, что, узнав тревожную новость, он тут же отправился к Пушкину. Стало быть, между ними состоялся обстоятельный разговор. На этот раз речь шла уже не о женитьбе Дантеса и его вызывающем поведении - говорили о самом посланнике и его положении при дворе. Пушкин настаивал на том, что Геккерн, принимавший участие в грязных интригах приемного сына, должен быть наказан. Жуковский не возражал, но, вероятно, находясь при дворе и зная о дипломатических провалах посланника, предложил не доводить дело до открытого столкновения, а прибегнуть к посредничеству царя. И опять же увязал это с решением служебных и материальных проблем самого поэта.
Тут было над чем подумать: с одной стороны, появлялась возможность донести царю все свои мысли – те, что явно содержались в трех письмах, и те, что таились между строк, а с другой – мгновенно узнать реакцию власти и увидеть свой план в действии. Пушкин согласился.
На следующий день, в воскресенье, 22 ноября, оказавшись во дворце, Жуковский встретился с царем. Как складывался их разговор, успели донести Николаю о семейной драме поэта? Не он ли первым обратился к Жуковскому с вопросом о делах Пушкина? Или Жуковский сам рискнул заговорить о материальных затруднениях поэта, о продаже родового сельца, и попросил аудиенцию от имени Пушкина для более подробных объяснений? Или речь шла только об анонимных письмах – и друг поэта действовал от своего имени?
Отголосок этого разговора можно найти в переписке императрицы. Назавтра она написала своей приятельнице графине Бобринской:
Со вчерашнего дня для меня все стало ясно с женитьбой Дантеса, но это секрет[159].
Выходит, Жуковский сообщил-таки подробности дуэльной истории, способные заинтриговать царскую чету. Поспешность, с которой Николай I назначил встречу в свое личное время говорила об этом, и предполагала активное вмешательство царя в ход событий, что, по мнению царицы могло составлять семейный и политический секрет!
23 ноября в понедельник в четвертом часу дня поэт был приглашен в кабинет Николая для разговора, о чем свидетельствует запись в камер-фурьерском журнале:
По возвращении (с прогулки. - А.Л.) его величество принимал генерал-адъютанта графа Бенкендорфа и камер-юнкера Пушкина[160].
Происходила ли встреча наедине или в ней участвовал Бенкендорф – однозначно утверждать трудно? Но, думается, царь должен был пригласить к разговору человека, отвечающего за порядок в империи. И Пушкину присутствие шефа жандармов тоже было на руку: оно придавало беседе официальный характер и избавляло поэта от слишком откровенных вопросов царя.
Анализируя это событие, Абрамович замечает:
нужно прежде всего отказаться от ложных версий, которые уводят нас в сторону от того, что было в действительности. Так, явно ошибочным оказалось предположение о том, что Пушкин во время встречи с императором выступил с обвинениями против Геккерна и назвал его автором анонимных писем[161].
И каково объяснение: «О том, что это не было сказано 23 ноября, мы знаем от самого Пушкина»[162]! Напомним, в январском письме поэт написал, что согласился «не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение». И отсюда делается вывод: «Пушкин не сказал ничего бесчестящего посланника»[163].