Но зачем тогда он пошел во дворец, и о каком таком «секрете» императрица писала своей подруге? Разве этот «секрет» не вносил «ясность» в женитьбу Дантеса и не бесчестил его в глазах двора? А Пушкин, начав разговор, разве не должен был подтвердить слова друга, сказанные накануне.
Существует еще одно свидетельство, как будто подтверждающее мнение Абрамович, а, на самом деле, решительно ему противоречащее. Из той же переписки императрицы с Бобринской от 4 февраля 1837 года видно, что полное содержание пасквиля императрица узнала лишь после смерти Пушкина:
Я бы хотела, чтобы они уехали, отец и сын (Геккерн и Дантес –А.Л.). - Я знаю теперь все анонимное письмо, гнусное, и все же частично верное. Я бы очень хотела иметь с вами по поводу всего этого длительный разговор[164].
По мнению исследователя, пасквиль появился во дворце после смерти поэта, а, значит, при ноябрьской аудиенции отсутствовал как предмет обсуждения и - соответственно, обвинения?! Но ведь императрица пишет: «все анонимное письмо» - выходит, с частью его она все же была знакома. Царь вполне мог скрыть от жены содержание документа, переданного им в следствие, на словах обрисовав лишь общий его смысл, исключив, конечно, упоминание о своей персоне. Вот и дочь Николая I, великая княгиня Ольга Николаевна, вспоминала:
Воздух был заряжен грозой. Ходили анонимные письма, обвиняющие красавицу Пушкину, жену поэта, в том, что она позволяет Дантесу ухаживать за ней. Негритянская кровь Пушкина вскипела. Папа, который проявлял к нему интерес, как к славе России, и желал добра его жене … приложил все усилия к тому, чтобы его успокоить. Бенкендорфу было поручено предпринять поиски автора писем[165].
Тут во всем слышен голос венценосного Папы - его любимая игра в «разводящего»: «негритянская кровь» Пушкина, «доброта» к жене поэта и т.д. Так царь вешал ярлыки, и точно так путал следы. Поэтому, когда царица ознакомилась с полным содержанием пасквиля, она не стала повторять за супругом, что, дескать, жена поэта обвинялась «в том, что она позволяет Дантесу ухаживать за ней», а выразилась просто: «и все же частично верное». И это замечание вовсе не касалось Натальи Николаевны, а прямо относилось к Николаю I, к той части анонимки, которая намекала на его неблаговидную роль в этом деле, что и вызвало горькое раздражение царицы, постепенно привыкающей к лицедейству супруга. О содержании пасквиля она узнала от Жуковского, к чему был особый повод. 2 февраля 1837 года Бенкендорф писал другу поэта:
Е. В. Император уполномочил меня спросить у вас анонимное письмо, которое Вы вчера получили, и о котором Вы сочли нужным сказать Е. В. Императрице. Граф Орлов получил подобное же письмо и поспешил вручить его мне. Сравнение двух писем может дать указание на составителя[166].
Речь шла о совсем другой анонимке – об отклике на смерть поэта. Накануне Жуковский получил письмо от неизвестного, в котором патетически вопрошалось:
Неужели после сего происшествия может быть терпим у нас не только Дантес, но и презренный Геккерн? (…) Вы, будучи другом покойному, (…) и по близости своей к царскому дому употребите все возможное старание к удалению отсюда людей, соделавшихся чрез таковой поступок ненавистными каждому соотечественнику Вашему, осмелившихся оскорбить в лице покойного — дух народный.
Чуть позже граф А.Ф. Орлов – член Государственного совета – получил похожий ультиматум:
Лишение всех званий, ссылка на вечные времена в гарнизоны солдатом Дантеса не может удовлетворить русских за умышленное, обдуманное убийство Пушкина; нет, скорая высылка отсюда презренного Геккерна, безусловное воспрещение вступать в российскую службу иностранцам, быть может, несколько успокоит, утушит скорбь соотечественников Ваших в таковой невознаградимой потере. (…) Убедите Его Величество поступить в этом деле с общею пользою[167].
Дурной тон этих посланий не заслуживал бы внимания, но сама мысль о попрании народного духа была близка и понятна Жуковскому, и он воспользовался случаем, чтобы поговорить с императрицей о судьбе поэта и его семьи, а за одно показал ей пасквиль на Пушкина и ее мужа, как свидетельство «иностранных» влияний.
Но откуда он взял этот «диплом»? Был ли это подлинник или копия? Известны два сохранившихся экземпляра анонимки: один, полученный графом Виельгорским, до 1917 года хранился в секретном досье III отделения, другой - еще раньше, около 1910 г., неизвестно кем был доставлен в музей при Александровском лицее. Оба теперь хранятся в Пушкинском доме. Вряд ли, Жуковский понес императрице копию, имея возможность показать подлинник, взяв его у самого Виельгорского, с которым находился в самых близких, дружеских отношениях. С этого экземпляра, вероятно, затем и составлялись копии пасквиля, которые друзья поэта помещали в рукописные сборнички, посвященные гибели поэта, но сам документ, думается, не долго находился в свободном обращении и быстро попал в руки ищеек Бенкендорфа.
Куда более интересна судьба второго экземпляра. Как он попал в Царскосельский лицей, почему, именно, туда – в заведение, тесно связанное с царским двором? И как оказался без конверта – ведь это очень важно знать, поскольку на конверте указывалось имя адресата, а, значит, появлялась возможность проследить за ее передвижением? Выходит, кто-то не хотел этого, а, возможно, конверта просто не существовало…
Как это могло случиться? Известно, что все экземпляры пасквиля уже на третий день их появления, находились у поэта. И даже, если предположить, что еще один из них «затерялся», как это случилось с экземпляром Виельгорского, то какой путь он должен был проделать, чтобы десятилетиями путешествуя по гостиным и салонам, оставаться незамеченным? А с другой стороны, после откровений Жуковского, Пушкин, идя на встречу с царем, разве не должен был взять с собой диплом, хотя бы в доказательство своей правоты? Иначе, как развивался бы их разговор, как мог царь обещать поэту защиту от злословия, не видя документального его подтверждения, а главное – на основании чего он назначал правительственное расследование? Демонстрируя пасквиль, поэт мог не показывать конверт, который, в данном случае, никакой роли не играл и был оставлен им дома. Между тем, расследование, едва начавшись, тут же захлебнулось? Анонимка еще до январских событий вернулась к Николаю и осела в его личном архиве, а со временем была инкогнито передана царской семьей в музей: последний русский самодержец испытывал особенные, покаянные чувства за деяния венценосных предков.
Впрочем, это всего лишь гипотеза[168], которая, однако ж, ничуть не беспомощней мысли, что Пушкин направлялся к царю за одним «утешением» - услышать из уст царя, что «репутация Натальи Николаевны безупречна в его глазах и в мнении общества»[169]. И уж вовсе кажется фантастическим, чтобы Пушкин, передавая диплом Николаю, не рассказал о своих подозрениях.