Другое дело, как он это сделал? Можно частично согласиться с мнением, «что имя Геккерна на аудиенции 23 ноября не было названо Пушкиным - обвинение без доказательств было бы несовместимо с правилами чести».[170] И все же правильнее сказать, что имя посланника все же прозвучало, но поэт не стал прямо называть Геккерна автором анонимки, а выстроил перед царем ряд фактов, которые сами наталкивали на эту мысль. Существовало же письмо к Бенкендорфу, где говорилось: «я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества». Но одно дело – писать письмо, а другое – объясняться с царем. Ведь ему не скажешь: «я не могу и не хочу представлять кому то ни было доказательств того, что утверждаю» - вдруг обидится! Надо представлять доказательства, а где их взять? С другой стороны, в разговоре можно обойтись намеком или вовремя сделать паузу, чтобы зародить в собеседнике нужную тебе мысль. Именно, поэтому поэт не отослал письмо к Бенкендорфу, содержащее явные натяжки, а потому – беспомощное, и охотно согласился на предложение Жуковского встретиться с царем.
Конечно, о встрече Дантеса и Натальи Николаевны у Полетики Пушкин умолчал, зато рассказал о настойчивом ухаживании Дантеса, «нашептываниях» Геккерна, неожиданном появлении пасквиля и посольской бумаге. Не с его ли слов, Николай I, как бы оправдывая поведение поэта, писал брату – великому князю Михаилу Павловичу 3 февраля 1837 г.:
одно порицание поведения Геккерена справедливо и заслуженно; он точно вел себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и все это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным, Дантес вдруг посватался к сестре Пушкиной; тогда жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всем совершенно невинна. Так как сестра ее точно любила Дантеса, то Пушкин тогда же и отказался от дуэли. Но должно ему было при том и оставаться, чего не вытерпел. Дантес - под судом… и, кажется, каналья Геккерен отсюда выбудет.[171]
Щеголев заметил, «что Николай писал свое письмо, как будто имея перед своими глазами письмо Пушкина к Геккерену от 26 января. «Вы говорили, что он умирает от любви к ней, вы ей бормотали «отдайте мне моего сына»» — в письме Пушкина…»[172]. Но ведь эта фраза перекочевала из письма от 21 ноября, а, значит, должна была прозвучать на аудиенции?!
И еще заметим, как точно царь излагает последовательность событий! Откуда ему знать, что Наталья Николаевна открылась мужу – ведь, именно, эта фраза – «муж (…) совершенно естественно делается поверенным своей жены» - была опущена поэтом в редакции от 26 января, а письмо Вяземского к великому князю, в котором прямо говорилось об объяснении супругов, еще не было написано? И на каком основании Николай утверждает, что Екатерина точно любила Дантеса, а потому Пушкин отказался от дуэли, как не со слов самого поэта?
Кроме того, в отличие от многих свидетелей, в том числе и друзей Пушкина, Николай решительно не связывал вызов на дуэль с появлением анонимки. Он просто не замечал ее. Для него она была лишь косвенной причиной, скорее досадным недоразумением, более задевающим его собственную честь, чем достоинство поэта. В другом письме, написанном, буквально, вслед, 4 февраля, сестре - великой герцогине Марии Павловне – Николай спокойно утверждал, что поэта убил «некто»,
чья вина была в том, что он, в числе многих других, находил жену Пушкина прекрасной, при том что она не была решительно ни в чем виновата. Пушкин был другого мнения…[173].
Такая уверенность могла исходить лишь от человека хорошо знакомого с обстоятельствами дела. А то, что это было, именно, так, не вызывает никакого сомнения, поскольку сам поэт перед смертью говорил Е.Н. Вревской, что царю
известно все мое дело[174].
Пушкин показал анонимку как свидетельство нападок на него, а вовсе не для обвинения Геккернов - потому царь и не считал ее причиной дуэли. Правда, Николай имел, мягко говоря, своеобразный взгляд на вещи и все безбожно упростил. Прочитав текст пасквиля с намеком на собственную персону, он охотно «развил» мысль поэта, что все неприятности исходят от посланника (ведь никто иной, как Геккерн, сообщал брату императрицы - нидерландскому королю - об интимных приключениях самого Николая) и обещал разобраться с этим. Так у Пушкина появилась надежда, что его план сработает: царь вышлет из страны их общего противника, а вслед за ним и Дантеса, или, во всяком случае, не будет излишне строг, если поэт сам разберется с ними.
Думается, поговорили они и об «Истории Петра», о материальных трудностях поэта, но, вероятно, вскользь – «Работаешь? - Работаю. - Тяжело? – Тяжело. Вот еще и пасквилянты покоя не дают». Уточнять не стали: слишком разными были темы - личное и государственное - одно мешало другому. И все же Николай I пообещал Пушкину обеспечить будущее его детей. Об этом поэт опять же рассказывал Е.Н. Вревской:
император …обещал взять их под свое покровительство[175].
А взамен, как бы подводя итог их «задушевной» беседе, взял с поэта слово
больше не драться ни под каким предлогом[176].
Пушкин обещал.
Разбираться в подлинных мотивах поведения поэта - задача неблагодарная. Во-первых, трудоемкая, во-вторых успеха не сулящая - большинству не понравится, покажется чересчур замысловато. Гораздо яснее выглядит мысль о ревнивой мести, о необузданной страсти Пушкина и кознях врага. Не важно, что поведение великого человека при этом выглядит банальным и глупым?! Ведь это так поэтично быть страстным и безумным!
Конечно, у Пушкина были основания для ревности, но совсем другого рода. В лице Дантеса поэт ревновал само Провидение, поскольку только оно одно было предметом его творческого и житейского внимания. Молодой Геккерн был для Пушкина не только волокитой, удалым кавалергардом, светским щеголем, досаждающим его семье, но и посланцем рока. Такова природа творческого гения - он верит в истину и сам испытывает ее. И тогда все приобретает усиленное, метафизическое значение: и светлые волосы Дантеса, и находчивость, с которой он парировал шутки Пушкина, и вообще его «врожденная способность нравиться». Возможно ли, чтобы на одного человека свалилось невесть откуда - благодаря каким силам?! - и красота, и богатство и удача. И все это без видимого таланта, без напряжения души. Дантес должен был уступать не столько Пушкину, сколько олицетворенной в нем творческой силе жизни. Не этот ли пафос звучал и звучит в знаменитом вопросе: «А гений и злодейство – две вещи несовместные. Неправда ль?».
Поэту казалось, что он своевременно угадывает ходы противника и добьется скорой победы. По части разгадывания интриг ему не было равных. Но в том то и дело, что Дантес вовсе не интриговал – вернее, интриги его лежали на поверхности. Он был слишком прост для этого, слишком обласкан жизнью, чтобы вмешиваться в тайный ход вещей и перестраивать их по своему усмотрению: он пользовался готовым. Пушкин явно переоценил соперника. Все слова, сказанные М.Цветаевой о Наталье Николаевне, на самом деле имели прямое отношение к Дантесу. Это между ним и поэтом разыгралось противостояние: все или ничто. Поэзия - все, земные блага - ничто. Последнее в земной жизни оказалось сильнее.