1. Главная
  2. Книги
  3. Лисунов Андрей Петрович
  4. Последняя мистификация Пушкина
  5. Страница 42
Выбрать главу

За­тем в пись­ме к Бул­га­ко­ву под­роб­нее опи­сал ис­точ­ни­ки сво­его вдох­новения:

Я был во двор­це с 10 ча­сов до 31/2 и был поч­ти по­ра­жен ве­ли­ко­ле­пи­ем дво­ра, двор­ца и кос­тю­мов во­ен­ных и дам­ских (...) пе­ние в церк­ви вос­хи­ти­тель­ное! Я не знал, слу­шать ли, или смот­реть на Пуш­ки­ну и ей по­доб­ных. По­доб­ных! Но мно­го ли их? Же­на ум­но­го по­эта и уб­ран­ст­вом за­тме­ва­ла дру­гих[214].

По­доб­ных?! Так и есть – Тур­ге­нев про­дол­жа­ет срав­ни­вать На­та­лью Ни­ко­ла­ев­ну с дру­ги­ми пе­тер­бург­ски­ми кра­са­ви­ца­ми, и, ве­ро­ят­но, все той же Му­си­ной-Пуш­ки­ной! Но де­ло да­же не в этом, а в са­мой фра­зе еще не ос­тыв­ше­го от вос­тор­га Тур­ге­не­ва. Теснота спрес­со­ван­ных в ней эмо­ций не­воль­но про­во­ци­ру­ет ис­сле­до­ва­те­лей на са­мые смелые вы­во­ды. От­сю­да бе­рет на­ча­ло устой­чи­вое мне­ние, что На­та­лья Ни­ко­ла­ев­на ра­зо­ря­ла му­жа рас­хо­да­ми на туа­ле­ты – «уб­ран­ст­вом за­тме­ва­ла дру­гих» - и, ес­те­ст­вен­но, на­во­ди­ла на по­эта хан­д­ру. Опас­ность та­ко­го су­ж­де­ния за­клю­че­на не столь­ко в ис­ка­же­нии са­мой действительности - на­ря­ды сес­тер Гон­ча­ро­вых, как из­вест­но, оп­ла­чи­ва­ла их те­туш­ка За­гряж­ская – сколь­ко в по­верх­но­ст­ном от­но­ше­нии к тра­ге­дии по­эта и ума­ле­нии важ­но­сти на­блю­де­ний Тур­ге­не­ва, а за од­но пре­вра­ще­нии дру­га Пуш­ки­на в обык­но­вен­но­го свет­ско­го сплет­ни­ка. Все­го то на­до бы­ло от­бро­сить со­юз «и»!

Го­раз­до слож­нее объ­яс­нить фра­зу: «Же­на ум­но­го по­эта». То ли глу­пая же­на ум­но­го по­эта, то ли ум­ная же­на ум­но­го по­эта? Пер­вое – по­шло, вто­рое – слиш­ком на­пы­щен­но. Ско­рее все­го, Тур­ге­нев имел в ви­ду то, что при­зна­ва­лось мно­ги­ми - ру­ко­во­ди­мая по­этом На­та­лья Ни­ко­ла­ев­на и в на­ря­дах по­ни­ма­ла толк и дер­жа­лась с ред­ким дос­то­ин­ст­вом?

За­ме­ча­ние это тем бо­лее цен­но, что сде­ла­но оно бы­ло Тур­ге­не­вым по­сле не­ко­то­ро­го ко­ле­ба­ния и де­ся­ти­днев­но­го на­блю­де­ния за по­ве­де­ни­ем На­та­льи Ни­ко­ла­ев­ны. Что дви­га­ло им – муж­ское лю­бо­пыт­ст­во или дру­же­ское вни­ма­ние? Ска­жем так - на­блю­дать за же­ной по­эта бы­ло, са­мо по се­бе, при­ят­но, а в ин­те­ре­сах дру­га и по­дав­но. Воз­вра­ща­ясь к опи­са­нию пе­тер­бург­ских обе­дов и ба­лов, Тур­ге­нев охот­но де­лит­ся ост­ро­той, ска­зан­ной кем-то о же­не по­эта: «Кста­ти об обе­дах: кто-то, уви­дев пре­ле­ст­ную та­лию Пуш­ки­ной, утон­чен­ную до то­го, что ее мож­но об­нять фи­ла­ре­тов­скою по­ру­чью, спро­сил в изум­ле­нии: «Ку­да же она по­ло­жит обед свой?»»[215]. Од­ним дру­же­ским ин­те­ре­сом та­кое вни­ма­ние не объ­яс­нишь!

По­сле ба­ла Тур­ге­нев про­вел еще ряд важ­ных бе­сед:

К Ка­рам­зи­ным. …Жу­ков­ский жу­рил за Стро­га­но­ва: но по­зволь­те не об­ни­мать убийц брать­ев мо­их, хо­тя бы они на­зы­ва­лись и ва­ши­ми друзь­я­ми и при­яте­ля­ми! О за­пис­ке Ка­рам­зи­на с Ека­те­ри­ной Ан­д­ре­ев­ной, не­смот­ря на по­хва­лу, она рас­сер­ди­лась — и мы на­го­во­ри­ли друг дру­гу вся­кие кол­ко­сти, в при­сут­ст­вии кня­зя Тру­бец­ко­го, ко­то­рый брал яв­но мою сто­ро­ну. За­сту­пи­лась про­тив ме­ня за Жу­ков­ско­го, а я на­зы­вал его Ан­ге­лом, рас­ста­лись — мо­жет быть, на­дол­го!.. к Фи­кель­мон, где мно­го го­во­рил с нею, с му­жем о

го­мео­па­тии и Ча­дае­ве[216].

Все эти раз­го­во­ры бы­ли не слу­чай­ны и име­ли не­по­сред­ст­вен­ное от­но­ше­ние к Пуш­ки­ну. Стро­га­нов, двою­род­ный дя­дя На­та­льи Ни­ко­ла­ев­ны и отец Ида­лии По­ле­ти­ки, а впо­след­ст­вии опе­кун де­тей по­эта, был чле­ном Вер­хов­но­го су­да над де­каб­ри­ста­ми. Тур­ге­нев хо­лод­но обо­шел­ся с судь­ей бра­та и вы­звал на­ре­ка­ния Жу­ков­ско­го. Но вот что лю­бо­пыт­но: Стро­га­нов, чье уча­стие в ду­эль­ной ис­то­рии все­гда рас­смат­ри­ва­лось как не­до­ра­зу­ме­ние, при­чис­лен Тур­ге­не­вым к об­ще­ст­ву дру­зей по­эта! Бо­лее то­го, не­поч­ти­тель­ное об­ра­ще­ние с гра­фом вы­зва­ло не про­сто не­удо­воль­ст­вие, но серь­ез­ное раз­но­гла­сие ме­ж­ду друзь­я­ми, спо­соб­ное при­вес­ти к раз­ры­ву от­но­ше­ний – «мо­жет быть, на­дол­го!». Да­же вдо­ва Ка­рам­зи­на не ос­та­лась в сто­ро­не!

Тут не бы­ло ни­че­го стран­но­го. В на­ча­ле три­дца­тых го­дов, ко­гда мо­ло­дая че­та Пуш­ки­ных пе­ре­се­ли­лась из Мо­ск­вы в Пе­тер­бург, их час­то ви­де­ли на да­че у Стро­га­но­вых. Уез­жая за гра­ни­цу в ап­ре­ле 1834 го­да, имен­но, граф пе­ре­дал по­эту тот са­мый лис­ток из «Франк­фурт­ско­го жур­на­ла», где го­во­ри­лось об об­лас­кан­ном вла­стью по­эте. Вер­нул­ся Стро­га­нов из-за гра­ни­цы пе­ред са­мым нача­лом ду­эль­ной ис­то­рии, а по­то­му не ус­пел об­на­ру­жить свое дву­ли­чие, в пол­ной ме­ре про­сту­пив­шее по­сле смер­ти по­эта.

О древ­ней и но­вой Рос­сии

Впро­чем, о ка­кой по­те­ре ли­ца мож­но го­во­рить в род­ст­вен­но-дру­же­ском ок­ру­же­нии? Взять хо­тя бы Ека­те­ри­ну Ан­д­ре­ев­ну Ка­рам­зи­ну - на что оби­де­лась вдо­ва ис­то­ри­ка? Тур­ге­нев хва­лил «За­пис­ку о древ­ней и но­вой Рос­сии...», за­пре­щен­ную цен­зу­рой к пе­ча­та­нью в пуш­кин­ском «Со­вре­мен­ни­ке», на­хо­дя в ней объ­яс­не­ние мно­гих рос­сий­ских бед, а Ка­рам­зи­ну про­сто раз­дра­жа­ли вспо­ми­на­ния о весь­ма спор­ной, а по но­вым вре­ме­нам и опас­ной, ра­бо­те му­жа. Меж­ду тем, пуб­ли­ка­ция этой за­пис­ки мог­ла спа­сти Пуш­ки­на, осо­бен­но в час­ти, ка­сав­шей­ся ха­рак­те­ри­сти­ки прав­ле­ния Пет­ра I! Там со­дер­жа­лись идеи край­не не­об­хо­ди­мые по­эту:

Явил­ся Петр... По­том­ст­во воз­да­ло усерд­ную хва­лу се­му бес­смерт­но­му го­су­да­рю и лич­ным его дос­то­ин­ст­вам и слав­ным под­ви­гам. … Но мы, рос­сия­не, имея пе­ред гла­за­ми свою ис­то­рию, под­твер­дим ли мне­ние не­све­ду­щих ино­зем­цев и ска­жем ли, что Петр есть тво­рец на­ше­го ве­ли­чия го­су­дар­ст­вен­но­го?.. И, сла­вя слав­ное в сем мо­нар­хе, ос­та­вим ли без за­ме­ча­ния вред­ную сто­ро­ну его бле­стя­ще­го цар­ст­во­ва­ния?[217]

Дав­но ста­ло хо­ро­шим то­ном го­во­рить о про­ти­во­ре­чи­вом от­но­ше­нии Пуш­ки­на к фи­гу­ре Пет­ра, как о не­дос­тат­ке его ис­то­ри­че­ско­го об­ра­зо­ва­ния. Ме­ж­ду тем, Пуш­кин соз­на­тель­но при­сое­ди­нял­ся к ка­рам­зин­ским па­ра­док­сам, ко­то­рые в юно­сти ка­за­лись ему сви­де­тель­ст­вом не слиш­ком по­сле­до­ва­тель­но­го ума ис­то­ри­ка:

И, ба­буш­ка, за­тея­ла пус­тое! До­кон­чи нам «Илью-бо­га­ты­ря[218].

Что де­лать, мысль се­мей­ная все­гда про­ти­во­ре­чи­ва?! Как мо­жет мать от­не­стись к сы­ну-пре­да­те­лю, или отец к сы­ну-вра­гу, или брат к опол­чив­ше­му­ся бра­ту? Не­у­жто ска­жет – в те­бе нет ни­че­го мое­го! А ес­ли ска­жет – не­у­жто не по­чув­ст­ву­ет, что ре­жет по жи­во­му, по соб­ст­вен­ной пло­ти?! Пуш­кин, не стес­ня­ясь, на­зы­вал Пет­ра раз­ру­ши­те­лем, но не от­тор­гал его, не пре­да­вал­ся той же сла­до­ст­ной, раз­ру­ши­тель­ной си­ле, ко­то­рая ов­ла­де­ла са­мо­держ­цем. По­эт вслед за Ка­рам­зи­ным ут­вер­ждал ус­та­ми ле­то­пис­ца Пи­ме­на:

О страш­ное, не­ви­дан­ное го­ре!

Про­гне­ва­ли мы бо­га, со­гре­ши­ли:

Вла­ды­кою се­бе ца­ре­убий­цу

Мы на­рек­ли»[219],

и раз­де­лял па­фос ис­то­ри­ка:

Умол­чим о по­ро­ках лич­ных; но сия страсть к но­вым для нас обы­ча­ям пре­сту­пи­ла в нем гра­ни­цы бла­го­ра­зу­мия. Петр не хо­тел вник­нуть в ис­ти­ну, что дух на­род­ный со­став­ля­ет нрав­ст­вен­ное мо­гу­ще­ст­во го­су­дарств, по­доб­но фи­зи­че­ско­му, нуж­ное для их твер­до­сти.…Ис­ко­ре­няя древ­ние на­вы­ки, пред­став­ляя их смеш­ны­ми, хва­ля и вво­дя ино­стран­ные, го­су­дарь Рос­сии уни­жал рос­си­ян в соб­ст­вен­ном их серд­це[220].

В пуш­кин­ском про­заи­че­ском от­рыв­ке «Гос­ти съез­жа­лись на да­чу», на­пи­сан­ном пред­по­ло­жи­тель­но в 1830 го­ду, рус­ский, объ­яс­няя ис­пан­цу не­лов­кое по­ве­де­ние рус­ской ари­сто­кра­тии, ука­зы­вал, пре­ж­де все­го, на на­сле­дие «птен­цов гнез­да Пет­ро­ва»:

оча­ро­ва­ние древ­но­стью, бла­го­дар­ность к про­шед­ше­му и ува­же­ние к нрав­ст­вен­ным дос­то­ин­ст­вам для нас не су­ще­ст­ву­ет. Ка­рам­зин не­дав­но рас­ска­зал нам на­шу Ис­то­рию. Но ед­ва ли мы вслу­ша­лись - Мы гор­дим­ся не сла­вою пред­ков, но чи­ном ка­ко­го-ни­будь дя­ди, или ба­ла­ми двою­род­ной се­ст­ры. За­меть­те, что не­ува­же­ние к пред­кам есть пер­вый при­знак ди­ко­сти и без­нрав­ст­вен­но­сти[221].

~ 42 ~