И на кого журналисты наши нападают? ведь не на новое дворянство, получившее свое начало при Петре I и императорах и по большей части составляющее нашу знать, истинную, богатую и могущественную аристократию - pas si bete.(они не так глупы (фр.)- А.Л.). Наши журналисты перед этим дворянством вежливы до крайности. Они нападают именно на старинное дворянство, кое ныне, по причине раздробленных имений, составляет у нас род среднего состояния, состояния почтенного, трудолюбивого и просвещенного, состояния, коему принадлежит и большая часть наших литераторов[258].
Причисляя русских писателей, имеющих глубокие дворянские корни, к третьему сословию, Пушкин, безусловно, имел в виду и себя. Но это было горькое признание. Когда Булгарин попытался серьезно оспорить родовой аристократизм поэта, опубликовав в своей газете уваровский пасквиль, будто предок Пушкина Ганнибал «был куплен шкипером за бутылку рому», поэт разразился едким стихотворным памфлетом, известным как «Моя родословная»:
Понятна мне времен превратность,
Не прекословлю, право, ей:
У нас нова рожденьем знатность,
И чем новее, тем знатней.
Родов дряхлеющих обломок
(И по несчастью не один),
Бояр старинных я потомок;
Я, братцы, мелкий мещанин.
Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел с придворными дьячками,
В князья не прыгал из хохлов,
И не был беглым он солдатом
Австрийских пудреных дружин;
Так мне ли быть аристократом?
Я, слава богу, мещанин…[259].
Стихотворение стало ходить в списках, будоража общественное мнение. Вмешавшись в разгоравшийся конфликт, царь формально принял сторону Пушкина. «Столь низкие и подлые оскорбления, как те, которыми его угостили, бесчестят того, кто их произносит, а не того, к кому они обращены» - заключил Николай на полях письма Пушкина к Бенкендорфу[260]. И тут же оговорился, выражая явное недоверие к поэту: «Для чести его пера и особенно его ума будет лучше, если он не будет распространять их». И «Перо Булгарина, - по выражению Бенкендорфа, - всегда преданное власти»[261], не вычистил, не занял чистописанием.
Пушкину пришлось защищаться самому. Он заставил Булгарина прекратить «грубианскую полемику», опубликовав в «Телескопе» за 1831 год план «историко-нравственно-сатирического романа XIX века» под названием «Настоящий Выжигин», пародируя самое известное булгаринское произведение «Иван Выжигин». Названия глав соответствовали реальным событиям из жизни самого Булгарина:
«Глава I. Рождение Выжигина в кудлашкиной кануре. Воспитание ради Христа. Глава II. Первый пасквиль Выжигина… Глава VI. Московский пожар. Выжигин грабит Москву. Глава VII. Выжигин перебегает. Глава VIII. Выжигин без куска хлеба. Выжигин ябедник. Выжигин торгаш. …Глава XI. Веселая компания. Курьезный куплет и письмо-аноним к знатной особе…. Глава XV. Семейственные неприятности. Выжигин ищет утешения в беседе муз и пишет пасквили и доносы. Глава XVI. Видок или маску долой! Глава XVII. Выжигин раскаивается и делается порядочным человеком. Глава XVIII и последняя. Мышь в сыре»[262].
В конце статьи говорилось, что роман «поступит в печать или останется в рукописи, смотря по обстоятельствам». Булгарин не стал искушать судьбу и оставил пушкинский выпад без ответа. В течение нескольких лет он воздерживался от газетной брани в адрес поэта, но в начале 1837 года вновь подал голос, и это было серьезным знаком для Пушкина.
Как ни прискорбно говорить, но Булгарин лишь озвучил мнение укрепившееся в обществе. То, что Пушкин работал над «Историей Петра» помнили немногие - новость эта с 1831 года уже потеряла остроту. А тот, кто интересовался ею, за редким исключением, не верил, что поэт справится с неподъемным грузом. За несколько лет работы Пушкин никак не обозначил свои достижения. Даже Карамзин не томил публику, выпуская свою «Историю» отдельными томами! И пушкинская «История Пугачева» скорее напоминала скучный очерк, чем серьезное историческое исследование. Во всяком случае, так ее воспринял новый читатель-разночинец, ищущий во всем оправдание своему рационализму и плохо понимавший уроки пушкинского благоволения.
Да, и сам поэт был отдален от читателя. Он напряженно работал: составил тридцать одну тетрадь текста, перечитал множество литературы. Его «История Петра», а также «Медный всадник» - плод поэтических размышлений над историческим материалом - должны были вывести читателя из заблуждения, возвратить Пушкину его место в культурной жизни общества, если бы не царь! Его пометы в поэме, его рассуждения о предке-реформаторе делали поэту «большую разницу». Так что любое упоминание о «падении знаменитого поэта» вызывало у Пушкина раздражение и глухую ярость.
Блок впоследствии назвал это «отсутствием воздуха»[263], и выразился, безусловно, точнее и справедливее тех, кто в поисках виновных указывал только на власть и гневно изобличал ее в сознательной травле бедного поэта. «Отсутствие воздуха» - далеко не поэтический оборот, а вполне конкретное определение того всеобщего «равнодушия ко всему, что является долгом, справедливостью, правом и истиной, ко всему, что не является необходимостью», приводившее в отчаяние поэта - это отсутствие нравственной чистоты не только в государственной жизни, но и в повседневных человеческих отношениях.
С тем же явлением в полной мере столкнулся и Тургенев. Вдоволь насладившись первыми днями светского общения, он огорченно подводит итог им в дневниковой записи от 8 декабря: «ни с кем откровенно говорить нельзя: кто за мнение, кто за людей сердится». И среди них - Карамзины, Вяземские…и даже Жуковский.
Оставался один выход - к Пушкину. 9 декабря, побывав в гостях у поэта, Тургенев вспоминает об этом лишь через день и то в примечании, поскольку заходил, вероятно, без видимой причины - не по делу, а просто отдохнуть душой:
10 декабря... Был в театре, в ложе Пушкиных (у коих был накануне) и вечер у Вяземских с Бенедиктовым[264].
И следующий день Тургенев проводит рядом с Пушкиным и его литературным окружением. Тут он сам себе понравился - так было хорошо:
11 декабря ... обедал у князя Никиты Трубецкого с Жуковским, Вяземским, Пушкиным, князем Кочубеем, Трубецким, Гагариным и с Ленским, болтал умно и возбуждал других к остротам[265].
Но передохнув несколько дней, он вновь кинулся в «омут» светской жизни, в самый ее центр - к великой княгине:
12 декабря ... Нанял возок и отправился к вел. Княгине, в Михайловский дворец, но встретил ее на канале; к часу собрались и другие представляющиеся и благодарящие. ... Вел. княгиня расспрашивала меня о рукописях и кончила изъявлением желания видеть их[266].
Примирился Тургенев и с Карамзиными в ответ на их встречное желание:
Получил записку от Софьи Кар[амзиной] пригласительную и примирительную, заехал к Кротковым, любезничал с дамами... Оттуда прямо к Карамз., там Эмилия, Мещерские братья, Веневит. Вяземский. — Встреча с Мещ.[267].