И тут же круговорот событий унес Тургенева в сторону от Пушкина.
13 декабря поэт участвовал вместе с другими писателями, музыкантами и артистами Большого театра в дружеском завтраке, устроенном в честь М.И.Глинки в доме А.В.Всеволожского. Исполнялся шуточный «Канон» в честь Глинки, сочиненный Пушкиным, Жуковским, Вяземским и Виельгорским на музыку Одоевского. Несколько дней спустя ноты и слова «Канона» были отпечатаны в типографии[268].
Тургенев на завтраке не был и ничего по этому поводу не написал. Зато среди заметок, фиксирующих разговоры о брате и «французских» бумагах, привезенных по просьбе Пушкина, вновь возникает имя Мусиной-Пушкиной:
К гр. Пушк. там Эмилия - мила как прежде[269].
И конечно же Наталья Николаевна незримо присутствует рядом, поскольку запись следующего дня открывается размышлением на ту же тему и завершается символическим выбором между двумя красавицами:
14 декабря... Послал гр. Пушкиной туфли, надписал «que ne suis-je la fougere», а другой пошлю, надписал на них: suivez-moi —т. е. к ногам ctr.[270].
Похоже, Тургенев склонился на сторону Натальи Николаевны. Да, и как иначе? Ведь у нее в доме он находил время и место для настоящей задушевной беседы, способной отвлечь от грустных мыслей и тяжкой необходимости нравиться тем, от кого зависела судьба брата. Вечером следующего дня Тургенев зашел к Пушкиным и остался у них до полуночи. Конечно, центром притяжения был и оставался Пушкин, но и для жены поэта нашлись добрые и важные слова.
Вернувшись в свой номер в гостинице Демута, Тургенев решил сразу, не откладывая назавтра, поделиться своими впечатлениями с братом Николаем:
Полночь. Я зашел к Пушкину справиться о песне о Полку Игореве, коей он приготовляет критическое издание. … в роде Шлецерова Нестора, и показать ошибки в толках Шишкова и других переводчиков и толкователей; но для этого ему нужно дождаться смерти Шишкова, чтобы преждевременно не уморить его критикою, а других смехом. Три или четыре места в оригинале останутся неясными, но многое пояснится, особливо начало. Он прочел несколько замечаний своих, весьма основательных и остроумных: все основано на знании наречий слав. и языка русского. Жена его так хорошо уложила три fichus с туфлями для Клары, что, вероятно, пакет примут в посольстве. Я провел у них весь вечер в умном и в любопытном разговоре и не поехал на бал к Щерб.[271].
Начавшийся с важной филологической темы – о разночтениях в толковании «темных мест» «Слова» - разговор в кабинете Пушкина быстро осветился шуткой и принял теплый доверительный характер. Говорили о превратностях судьбы: настраивала дата - только что прошла одиннадцатая годовщина восстания на Сенатской площади. Пушкину захотелось прочесть Тургеневу то, что он, по-видимому, не читал еще никому из своих петербургских друзей и знакомых. Тургенев записал в дневнике:
15 декабря. ... вечер у Пушкиных до полуночи. Дал песнь о полку Игореве для брата с надписью. О стихах его, Р. и Б. Портрет его в подражании Державину: «весь я не умру!» о М. Орл. о Кисел. Ермол. и к. Менш. Знали и ожидали, «без нас не обойдутся». Читал письмо к Чадаеву не посланное[272].
Разговор о философе возвращал Тургенева к событиям недельной давности - его размолвке с Карамзиными. Думается, другу поэта было приятно услышать рассуждения Пушкина о состоянии общественной жизни, созвучные его собственным взглядам. Засидевшегося допоздна Тургенева, конечно, пригласили к вечернему чаю. Он был растроган радушием жены поэта и не забыл упомянуть в письме к Николаю Ивановичу, что Наталья Николаевна помогла ему упаковать подарки для жены брата и сделала это очень умело.
Но его сравнения и наблюдения за женой Пушкина на этом не заканчиваются. На следующий день - в среду, 16 декабря - Тургенев на вечере у Вяземского снова замечает то, что невозможно было не заметить:
Эмилия и ее соперница в красоте и имени[273].
Одновременное появление двух этих женщин невольно приковывало к себе внимание и вызывало восхищение и споры.
Пушкин находился рядом с ними. Днем он написал ответ французскому послу Баранту по поводу действующего в России законодательства об авторском праве и теперь делился своими мыслями с Вяземским, Тургеневым, Жуковским, саксонским посланником Люцероде, Л.А.Перовским, А.В.Веневитиновым и другими.
Заметим, однако, что перед тем, как отправиться на вечер, Тургенев, дважды побывал у Аршиака. Сначала он заехал к нему по делу - передать жене брата посылку, упакованную Натальей Николаевной - но через некоторое время вернулся, чтобы поговорить «с ним о партии русской и немецкой в России». Друг поэта «доказывал, что партий сих нет, что протестанты вступают в православие, что нет ненависти к полякам и пр.»[274]. Но в данном случае важны не политические выводы, а то, что Тургенев, не избегая опасных тем, доверительно общался с секундантом Дантеса, хорошо знавшим все обстоятельства дуэльной истории. Надо думать, что они не обошли вниманием и эту тему, обсудив странные события, происходящие вокруг поэта. При одном из таких разговоров Аршиак показал Тургеневу письмо Пушкина с отказом от дуэли, в чем друг поэта признался Нефедьевой только после смертельной развязки. Настолько, вероятно, важными и шокирующими были сведения, полученные от французского дипломата, что он не доверил их даже дневнику.
17 декабря, в четверг, днем Пушкин просматривал последнюю корректуру миниатюрного издания «Евгения Онегина», а вечером отправился с женой на бал к генерал-майору Е. Ф. Мейендорфу. В беседе с ним поэт, касаясь служебных занятий, упомянул о записках Патрика Гордона - сподвижника Петра - и тут же хозяин дома представил ему Дмитрия Егоровича Келлера, недавно назначенного царем заниматься переводом записок на русский язык. В дневнике историка сохранилось описание этой встречи:
Был на балу у Е. Ф. Мейендорфа. … Я не танцевал и находился в комнате перед залой. Вдруг вышел оттуда Александр Сергеевич с Мейендорфом и нетерпеливо спрашивал его: «Но где же он? Где он?» Егор Федорович нас познакомил. Пошли расспросы об объеме и содержании рукописи. Пушкин удивился, когда узнал, что у меня шесть томов in-quarto (Формат в четвертую долю листа (лат.).), и сказал: «Государь говорил мне об этом манускрипте как о редкости, но я не знал, что он столь пространен». Он спросил, не имею ли других подобных занятий в виду по окончании перевода, и упрашивал навещать его[275].
Какие бы знаки внимания не оказывал Пушкин историку, тот факт, что царь лично поручил Келлеру заниматься записками Гордона, должен был определенно насторожить поэта, лишенного таким образом монополии на главную историческую тему. Если раньше Пушкин мог сам выбирать себе сотрудников, то теперь ему давали понять, что время относительной свободы и самостоятельных решений прошло, и необходимо либо исполнить возложенные на себя обязательства, либо уступить дорогу достойным.