В письме же к Булгакову Тургенев, как водится, разоткровенничался и выразился столь живо и непосредственно, что незаметно для себя, а может, и вполне осознанно, оказался в эпигонах Дантеса, беззаботно каламбуря:
пушкинский завтрак превратился в лукулловский обед, и я, заболтавшись с собутыльниками, увлечен был поэтом Пушкиным в трехкрасотное его семейство[290].
Трехкрасотное семейство – это, конечно же, парафраза известной остроты кавалергарда о семейных выходах Пушкина - «трехбунчужный паша»! Надо думать, в карамзинской компании она имела хождение и Тургенев обыгрывал, именно, ее. Впрочем, сравнение напрашивалось само собой - явление поэта в окружении трех молодых особ будоражило воображение. И пусть говорят, что сестры Натальи Николаевны уступали ей в красоте, они все же были привлекательными женщинами. Их постоянное присутствие рядом с Пушкиным вызывало ревнивые взгляды и пересуды - от добродушной болтовни до ядовитого злословия.
Сам поэт, перед тем, как пойти к Демуту, написал письмо П.А.Осиповой – своему близкому другу, матери тригорских барышень. В послании есть строки, вроде бы свидетельствующие об отказе поэта переселиться в деревню:
Лишь с большим сожалением вынужден я был отказаться от того, чтобы быть вашим соседом… и я все еще надеюсь не потерять этого места, которое предпочитаю многим другим (выделено мною – А.Л.)[291].
Вряд ли Пушкин соглашался с мыслью о потере Михайловского. Он затягивал переговоры с Павлищевым в надежде, что произойдет чудо – появятся деньги – и пропадет необходимость продавать имение. И, наконец, свое желание он выразил в конкретном предложении:
Хотите знать, чего бы я хотел? Я желал бы, чтобы вы были владелицей Михайловского, а я - я оставил бы за собой усадьбу с садом и десятком дворовых. У меня большое желание приехать этой зимой ненадолго в Тригорское. Мы переговорим обо всем этом[292].
Стало быть, Пушкин собирался выехать из столицы, хотя бы ненадолго, но ведь не за порцией поэтического вдохновения, а как раз по делу?! Мысль продать большую часть имения для выплаты наследной доли брату и сестре, оставив за собой лишь усадьбу - вот то мероприятие, которое Пушкин задумал и собирался осуществить этой зимой. Осипова была первым кандидатом, но, вероятно, не единственным. О серьезности намерений поэта говорит тот факт, что он готов был везти с собой и Наталью Николаевну:
Жена благодарит вас за память. Не привезти ли мне вам ее? 293.
Вопрос возник не случайно - поэт давал понять своей знакомой, что речь идет о важном семейном решении, а заодно подталкивал к полушутливому, но необходимому выводу: хотите побыстрей увидеть первую красавицу Петербурга и мою жену – поспешите с положительным ответом! В противном случае Пушкину предстояло оставить Наталью Николаевну дома и сосредоточиться на поисках другого покупателя.
В это же день сестра Пушкина писала письмо к отцу Сергею Львовичу, где между прочим сообщала о слухах распространившихся в столице вокруг семьи брата:
Теперь, милый папа, отвечу вам по поводу новости, о которой вы мне сообщаете,— о том, что Катерина Гончарова выходит за барона д'Антеса, ныне Экерна. По словам г-жи Пашковой, которая пишет об этом своему брату, это вызывает удивление и в городе, и в свете. Удивляются не тому, что один из самых блестящих кавалергардов и самых модных кавалеров, имеющий семьдесят тысяч ренты, женится на мадемуазель Гончаровой — она не так уж дурна собой и получила довольно приличное воспитание, а тому, что ни для кого не была секретом его страсть к Натали. Я хорошо знала об этом, когда была в Петербурге, и часто подшучивала по этому поводу; так что, поверьте мне, в этом что-то сомнительное или просто недоразумение, и вполне может случиться, что женитьба эта не состоится.[294]
Ольга Сергеевна с братом не переписывалась, его мнения не знала, но принимая его сторону, она невольно приходила к мысли, что свадьба должна расстроиться. Сестра поэта пыталась объяснить ситуацию, но, похоже, что-то не договаривала. Ей страшно было даже помыслить, какие последствия повлечет за собой эта свадьба!
Но слухи уже достигли Варшавы. И в каком виде: общество возбужденно обсуждало тайну сватовства Дантеса! Сам брак, его условия ни у кого не вызывали вопросов, но свет явно не устраивало столь бесцветное завершение интриги кавалергарда вокруг самой поэтической красавицы Петербурга. Никто не верил, что Дантес согласился с поражением и смог так легко отказаться от удовольствий страсти, а, значит, история требовала продолжения, а сватовство рассматривалось, как временное прикрытие. Вот только чего - распутства или возвышенных чувств? Роль «блестящего кавалергарда и самого модного кавалера» предполагала последнее. А раз так, то общество решило, что Дантеса принудили. Но кто и с какой целью? В письме Пашковой ничего не говорилось об анонимке - возобладало мнение, что кавалергард не столько спасал себя, сколько кого-то выгораживал. И этим «кем-то», конечно, же была Наталья Николаевна.
Примерно также размышлял и Андрей Карамзин, находящийся в Бадене. В письме к брату Александру, написанном между 15 и 17 декабря, он просил поздравить жениха и невесту и одновременно выражал недоумение:
Не могу прийти в себя от свадьбы, о которой мне сообщает Софи! И когда я думаю об этом, я, как Катрин Гончарова, спрашиваю себя, уж не сплю ли я или во всяком случае, не во сне ли Дантес совершил этот поступок; и если супружеское счастье есть нечто иное, чем сон, то я очень боюсь, что им никогда не удастся его обрести… Когда мне нечего делать и я курю свою трубку, потягивая кофий, я все время думаю об этом, но продвинулся не дальше, чем в первый день. Может быть, это было самоотвержение?[295]
Катастрофа ожидалась многими, только друзья поэта предпочитали гнать от себя тревожные мысли. Каждый из них по-своему догадывался, что происходит неладное, но разобщенность, непозволительная растерянность, мешали им собраться вместе и оценить события трезвым взглядом. Вяземский с особым пристрастием разбирал «интриги» поэта, Жуковский налаживал отношения Пушкина с царем, Тургенев успокаивался мыслью о семейной идиллии поэта, но заставить друг друга посмотреть на события отвлеченно, как это делали обыкновенные светские сплетницы, и сообща выступить на защиту друга, они не могли и не хотели - торжествовала ложная стыдливость и плохо скрываемая ревность друг друга к Пушкину. Даже Тургенев не избежал этого чувства. В его дневнике можно найти трагическую запись:
25 декабря. Был у Жук... Как нам неловко вместе! Но под конец стало легче[296].
Конечно, сказывалось и то, что Жуковский воспитывал цесаревича, а Тургенев находился в отставке и подвергался гонениям за осужденного брата. Но у них было много общего: «арзамасское» прошлое и отеческая любовь к Пушкину. Они могли предотвратить несчастие, убедив друг друга, что время для успокоения еще не настало. Ведь Тургенев замечал странности в поведении поэта и писал о них брату: