И все же, почему рана Пушкина оказалась даже внешне более серьезной, чем рана Дантеса. Не последнюю роль здесь сыграла разность боевых позиций. Пушкин готовился к выстрелу, а потому стоял, слегка развернувшись к противнику. Дантес же, после выстрела, принял оборонительную стойку, то есть повернулся к поэту точно правым боком, укрыв грудь от прямого попадания. К тому же, военный мундир кавалергарда из плотного сукна, напоминающий легкую стеганую кольчугу, мог выполнить роль амортизатора. Пуля шла по касательной к плоскости груди и, столкнувшись с чем-то твердым – например, с той же пуговицей, рикошетом отскочила в сторону. Собрание условий редкое, но, похоже, они и были соблюдены.
Сама по себе пуговица, бельевая или латунная, не спасла бы Дантеса от лобового удара. Но в данном случае она лишь слегка отклонила траекторию ослабленной пули, а плотный мундир смягчил силу толчка. В результате, кроме простреленного предплечья на теле Дантеса спустя девять дней не нашли даже следов серьезных ушибов.
Считается, что падение обоих противников опровергает версию о плохо заряженных пистолетах, что слабые пули не опрокинули бы их на землю. Однако, поставьте человека в узкую, в аршин шириной, только что вытоптанную в глубоком снегу дорожку, а затем слегка толкните его и посмотрите легко ли будет ему сохранить равновесие?!
Еще одно важное замечание, подтверждающее справедливость предложенной версии, можно найти в очерке Д.А.Алексеева «Тайны гибели Пушкина»[639]:
Нигде потом секунданты не рассказывали, как... заряжали две пары пистолетов, и этот неприметный факт, собственно, и натолкнул нас на размышления.
Однако, размышления эти приняли слишком свободный характер. Автор решил, что Данзас все задумал и проделал самостоятельно при некотором попустительстве Аршиака. Только после трагедии, друг поэта сообразил, что ему следовало бы не уменьшать, а, напротив, увеличить заряд пистолетов, поскольку, благодаря сквозному ранению, Пушкин, возможно, остался бы жив. Утверждение спорное: раздробленный таз, в добавление к существующим разрушениям, вряд ли увеличил бы шансы поэта на выздоровление. А вот другая догадка Алексеева, вытекающая из его смелых рассуждений, кажется более справедливой:
Как знать, не эти ли мысли стали впоследствии для Данзаса источником горьких душевных терзаний?.
Правда, характер этих терзаний менялся со временем. Сначала Данзас переживал, что не дал Пушкину уничтожить Дантеса. Чувство мести и обиды за друга настолько овладело им, что он сам хотел стреляться с кавалергардом. Но поэт запретил мстить за себя, к тому же Данзас понимал, что дело решил случай.
Долгое время в заставке некогда весьма популярной передачи «Очевидное - невероятное» звучало пушкинское четверостишье «О, сколько нам открытий чудных готовят просвещенья дух...», по мысли организаторов, призванное подтвердить силу рационального, научного взгляда на природу вещей. Сила эта была настолько велика, что позволила авторам передачи исключить из стихотворения заключительную, по композиции чуть ли не самую важную, строку: «И случай, Бог изобретатель».
Конечно, Пушкин не мог убить Дантеса. Если бы он принадлежал только себе, то в момент ослепительной ярости, когда пуля обожгла ему живот, при невероятном желании убить противника, он непременно сделал бы это. Более того, он уже приветствовал смерть Дантеса шокирующим криком «Браво»! и брошенным вверх пистолетом - жестом как бы подчеркивающим торжество справедливости. И в этом порыве, выложившийся весь, поэт терял сознание.
Естественно, Вяземский не мог пройти мимо столь яркого свидетельства нравственного падения друга. Более того, в письме к великому князю он не постеснялся добавить и другую характерную подробность о Пушкине, услышанную, вероятно, от самого Аршиака:
Придя в себя, он спросил д'Аршиака: «убил я его?» — «Нет, - ответил тот: - вы его ранили». - «Странно, - сказал Пушкин: - я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет. Впрочем, все равно. Как только мы поправимся, снова начнем»[640].
Вяземскому как рационалисту хотелось подчеркнуть, что поэт не управлял собой, и все его действия носили нечеловеческий, бессмысленный характер. Но Пушкин и не принадлежал себе. Он признавал силу Провидения, а, значит, представлял собой соединение реальной личности и невидимого, таинственного существа, исполненного Промыслом Божьим. Проще было бы назвать его христианином, если бы это слово не потеряло своей всеобъемлющей силы в конфессиональных спорах и интеллектуальных пересудах. Если плоть поэта и жаждала мести, то душа его искала истины, а значит, не позволила бы убить Дантеса. Верно и обратное утверждение - сам факт «чудесного» спасения кавалергарда свидетельствовал о духовной жизни поэта. На мгновение поэтом овладело желание убить кавалергарда, но Господь не попустил этого.
Даже Софья Карамзина, склонная к психологическим уточнениям, в письме к брату не стала повторять все слова князя, понимая их антипушкинский характер, и ограничилась финальной фразой:
Тогда Пушкин подбросил свой пистолет в воздух с возгласом: «браво!» Затем, видя, что Дантес поднялся и пошел, он сказал: «А! значит поединок наш не окончен!» Он был окончен, но Пушкин был убежден, что ранен только в бедро[641].
Секунданты сошлись на том, что «рана Пушкина была слишком опасна для продолжения дела - и оно окончилось». К тому же быстро темнело. Аммосов со слов секунданта поэта писал:
Данзас с д'Аршиаком подозвали извозчиков и с помощью их разобрали находившийся там из тонких жердей забор, который мешал саням подъехать к тому месту, где лежал раненый Пушкин. Общими силами усадив его бережно в сани, Данзас приказал извозчику ехать шагом, а сам пошел пешком подле саней, вместе с д'Аршиаком; раненый Дантес ехал в своих санях за ними.
У Комендантской дачи они нашли карету, присланную на всякий случай бароном Геккерном, отцом. Дантес и д'Аршиак предложили Данзасу отвезти в ней в город раненого поэта. Данзас принял это предложение, но отказался от другого, сделанного ему в то же время Дантесом предложения скрыть участие его в дуэли.
Не сказав, что карета была барона Геккерна, Данзас посадил в нее Пушкина и, сев с ним рядом, поехал в город. Во время дороги Пушкин держался довольно твердо; но, чувствуя по временам сильную боль, он начал подозревать опасность своей раны.
Пушкин вспомнил про дуэль общего знакомого их, офицера Московского полка Щербачева, стрелявшегося с Дороховым, на которой Щербачев был смертельно ранен в живот, и, жалуясь на боль, сказал Данзасу: «Я боюсь, не ранен ли я так, как Щербачев». Он напомнил также Данзасу и о своей прежней дуэли в Кишиневе с Зубовым. Во время дороги Пушкин в особенности беспокоился о том, чтобы по приезде домой не испугать жены, и давал наставления Данзасу, как поступить, чтобы этого не случилось»[642].