Так закончилась эта страшная, полная загадочных случайностей дуэль, но трагедия только набирала силу. Она овладела умами и поступками многих
людей, окружавших поэта. Пушкин еще продолжал жить, а друзья и знакомые уже принялись исполнять роли наследников и судий земного пути поэта.
Умереть по-христиански
Около 6 часов вечера Пушкина привезли домой. Жуковский с пронзительной остротой описал эту сцену в письме к отцу поэта:
Камердинер взял его на руки и понес на лестницу. «Грустно тебе нести меня?» - спросил у него Пушкин 643.
Но сам Жуковский этих слов не слышал - за ним еще не послали. Неизвестно говорил ли поэт, именно, эти слова или похожие - подтвердить некому: Пушкин оставался наедине со слугами. Воспользовался ли друг поэта пересказом самого дядьки Козлова или сочинил знаменитую фразу - неважно, поскольку только этими словами и можно было передать глубину трагедии.
По воспоминаниям Данзаса у подъезда Пушкин просил его
выйти вперед, послать людей вынести его из кареты, и если жена его дома, то предупредить ее и сказать, что рана не опасна. В передней лакеи сказали Данзасу, что Натальи Николаевны не было дома, но, когда Данзас сказал им, в чем дело, и послал их вынести раненого Пушкина из кареты, они объявили, что госпожа их дома.
Данзас через столовую, в которой накрыт уже был стол, и гостиную пошел прямо без доклада в кабинет жены Пушкина. Она сидела с своей старшей незамужней сестрой Александрой Николаевной Гончаровой. Внезапное появление Данзаса очень удивило Наталью Николаевну, она взглянула на него с выражением испуга, как бы догадываясь о случившемся.
Данзас сказал ей сколько мог покойнее, что муж ее стрелялся с Дантесом, что хотя ранен, но очень легко.
Она бросилась в переднюю, куда в это время люди вносили Пушкина на руках.
Увидя жену, Пушкин начал ее успокаивать, говоря, что рана его вовсе не опасна, и попросил уйти, прибавив, что как только его уложат в постель, он сейчас же позовет ее. Она, видимо, была поражена и удалилась как-то бессознательно[644].
Поведение Натальи Николаевны в эти роковые дни у многих вызывало вопросы. Но еще больше их возникло из-за недоразумений и довольно испуганного, если не сказать враждебного, поведения друзей поэта. Первая встреча смертельно раненного Пушкина и его жены имела важное значение, поскольку в ней должны был отразиться весь драматизм происходящего, подтвердиться или быть опровергнутой версия о семейном разладе. И что же мы видим?
У Жуковского сцена встречи, столь трогательно описанная Данзасом, наполнилась двусмысленностью и превратилась чуть ли не в прямое свидетельство расстроенных отношений между супругами:
Бедная жена встретила его в передней и упала без чувств. Его внесли в кабинет; он сам велел подать себе чистое белье; разделся и лег на диван, находившийся в кабинете. Жена, пришедши в память, хотела войти; но он громким голосом закричал: «Не входите (фр.) - ибо опасался показать ей рану, чувствуя сам, что она была опасною. Жена вошла уже тогда, когда он был совсем раздет»[645].
Эпитет «бедная жена» положение не спасает. Театральное падение, которого на самом деле не было, вызывает недоумение. Что оно означало - высокое волнение или ужас от содеянного? Дальнейшие объяснения уже не имеют значения, поскольку первой встречи, важной, доверительной, как бы и не состоялось - она была перечеркнута обмороком Натальи Николаевны, ставшим с легкой руки Жуковского реальностью. Но кто надоумил его на этот «поэтический» оборот? Сам он не мог столь вольно обойтись с фактами, свидетелем которых не был?
Только два человека присутствовали при этой сцене - Данзас и Александрина. Мнение первого известно. Но вряд ли в суматохе последних двух дней жизни поэта, Жуковский обращался к нему за разъяснением подробностей рокового дня. Данзас быстро оказался под арестом, и единственным свидетелем осталась Александрина. Ей то и поверил Жуковский. С ее слов, вероятно, он и составил свои конспектные записки.
То, что сестра Натальи Николаевны принимала активную роль в информировании друзей поэта, говорит письмо Тургенева, написанное на следующее утро 28 января в Москву Нефедьевой. В нем он с уверенностью говорит о событиях, которым не был очевидцем, явно опираясь на свидетельство свояченицы Пушкина:
его привезли домой; жена и сестра жены, Александрина, были уже в беспокойстве; но только одна Александрина знала о письме его к отцу Гекерна: он закричал твердым и сильным голосом, чтобы жена не входила в кабинет его, где его положили, и ей сказали что он ранен в ногу[646].
С Вяземским вообще все вышло скверно. Мало того, что он откровенно врал. Врал, что называется из любви к прекрасному - ради удобного словца, занятной истории, говоря, что
До 7-го часа вечера я не знал решительно ничего о том, что произошло. Как только мне дали знать о случившемся, я отправился к нему и почти не оставлял его квартиры до самой его смерти[647].
Так ли уж важно было сообщать великому князю о времени приезда к смертному одру поэта? Конечно, важно. Надо было подчеркнуть свое «неведение», свою непричастность к противоправным событиям – затем и писал великому князю! А вот о первой встрече раненного пота и жены он предпочел вообще умолчать, использовав оригинальный ход, как бы вообще исключающий Наталью Николаевну из действующих лиц драмы:
Пушкин страдал ужасно, он переносил страдания мужественно, спокойно и самоотверженно и высказывал только одно беспокойство, как бы не испугать жены. «Бедная жена, бедная жена!» — восклицал он, когда мучения заставляли его невольно кричать»[648].
«Бедная жена» - это все, что Вяземский позволил сказать после иезуитски хитроумного рассуждения об отношениях Натальи Николаевны и Дантеса: «тут не было ничего преступного, но было много непоследовательности и беспечности». Бедная – в этом контексте, уже не несчастная, как у Жуковского, а просто глупая жена?!
А ведь Вяземский прекрасно знал, что между супругами произошло тесное, во всех отношениях важное, доверительное общение. Во всяком случае, в его первом личном письме к А.Я.Булгакову описание этого события совпадает с воспоминаниями Данзаса:
Вижу из твоего нынешнего письма и из твоих впечатлений, что Тургенев передал тебе неполный отчет о последних днях Пушкина. Впрочем, оно и не могло быть иначе: Тургенев не был безотлучно при нем днем и ночью подобно мне[649], Жуковскому, Виельгорскому. Постараюсь пополнить рассказ его.
Первые слова его жене, когда внесли его в комнату раненного и положили на диван, были следующие: «Как я счастлив! Я еще жив, и ты возле меня! Будь покойна! Ты не виновата; я знаю, что ты не виновата». Между тем, он скрыл от нее опасность раны своей, которую доктор, по требованию его, откровенно объявил ему смертельною…