Таким образом, важнейшее событие в пушкинской жизни, вызывающее горячие споры у многих исследователей и читателей - исполнение поэтом христианского долга, причащения Святых Таинств - состоялось без особого вмешательства друзей (в присутствии ненавязчивых Плетнева и Данзаса!) и без совета царя. Это было естественным движением души Пушкина, его человеческой потребностью, а вовсе не желанием угодить власти и сохранить лицо семьи.
И как же друзья поэта обошлись с этой самой интимной, высочайшей нотой в финальном аккорде пушкинской судьбы?! Весьма бесцеремонно. Жуковский, работая с запиской Спасского и прекрасно, зная, что исполнение церковной требы состоялось за несколько часов до получения царского письма, прибегнул к откровенной фальсификации! Согласно его описанию, когда Спасский спросил Пушкина «желает ли он исповедаться и причаститься. Он согласился охотно, и положено было призвать священника утром». Но как только письмо царя с пожеланием «кончить жизнь христиански» оказалось в доме поэта:
В ту же минуту было исполнено угаданное желание государя. Послали за священником в ближнюю церковь. Умирающий исповедался и причастился с глубоким чувством[663].
Совестливому Жуковскому трудно было грешить против истины. Переместив исполнение требы с 8 вечера на полночь, он все же оставил в неприкосновенности последовательность событий, сохранив за Пушкиным право на духовный выбор - сначала произошло исполнение «угаданного желания государя», а затем как бы в тот же момент Арендт прочитал Пушкину царское письмо, которое тот «вместо ответа поцеловал и долго не выпускал из рук». В письме этом содержалась просьба умереть по-христиански.
У Жуковского был сложный выбор - остаться верным памяти друга, но подставить его семью под удар, или прибегнуть к литературному приему, способному смягчить эффект от возможного скандала - ведь письмо, написанное Николаем после того как Пушкин самостоятельно причастился Святых Таинств, ставило царя в глупое положение. Получалось, что самодержец, кичившийся знанием людей, не понимал и не чувствовал «своего поэта». Большего удара по самолюбию трудно было представить, тем более, что все должно было стать достоянием гласности. Через два дня царь торжественно скажет Жуковскому: «...мы насилу довели его до смерти христианской...» - и смерть поэта превратится в государственное мероприятие! А вот Вяземский, как опытный царедворец, даже и не подумал рисковать, отстаивая истину. Он и в личном письме сразу, без оговорок, поставил все в надлежащем порядке:
Ночью возвратился к нему Арендт и привез ему для прочтения собственноручную, карандашом написанную государем записку, почти в таких словах: «Если бог не приведет нам свидеться в здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и последний совет: умереть христианином. О жене и детях не беспокойся: я беру их на свои руки». Пушкин был чрезвычайно тронут этими словами и убедительно просил Арендта оставить ему эту записку; но государь велел ее прочесть ему и немедленно возвратить... Пришел священник, исповедовал и причастил его. Священник говорил мне после со слезами о нем и о благочестии, с коим он исполнил долг христианский[664].
Тургенев, за которым тоже никого не посылали, прейдя к умирающему поэту, записывал в дневнике только то, что видел и слышал. Ни о каком исполнении церковной требы в связи с получением царского письма он не упомянул:
27 генваря... Скарятин сказал мне о дуэле Пушкина с Геккерном; я спросил у Карамзиной и побежал к княгине Мещерской: они уже знали. Я к Пушкину: там нашел Жуковского, князя и княгиню Вяземских и раненного смертельно Пушкина, Арндта, Спасского - все отчаивались. Пробыл с ними до полуночи и опять к княгине Мещерской. Там до двух и опять к Пушкину, где пробыл до 4-го утра. Государь присылал Арндта с письмом, собственным карандашом: только показать ему: «Если бог не велит нам свидеться на этом свете, то прими мое прощенье (которого Пушкин просил у него себе и Данзасу) и совет умереть христьянски, исповедаться и причаститься; а за жену и детей не беспокойся: они мои дети и я буду пещись о них». Пушкин сложил руки и благодарил бога, сказав, чтобы Жуковский передал государю его благодарность[665].
Зато на утро, подводя итоги прошедшего дня в письме к Нефедьевой, он уверенно писал:
Государь прислал к нему Арндта сказать, что если он исповедуется и причастится, то ему это будет очень приятно и что он простит его. Пушкин обрадовался, послал за священником и он приобщился после исповеди[666].
Между тем, согласно дневниковой записи, Тургенев покинул дом поэта в полночь до мнимого «появления» священника. Выходит, Жуковский и Вяземский самостоятельно приняли решения подыграть самодержцу (конечно, ради Пушкина и его семьи!), как только стала понятной неловкость солдафонской выходки Николая. Тургенев, вернувшись к двум часам ночи от Мещерских, получил уже готовую фабулу.
Абрамович в своей «Хронике» не стала разбираться в тонкостях сюжета и легко согласилась с хитростью друзей, найдя ей логическое объяснение:
Священника собирались позвать утром, но после того, как было прочитано письмо царя, за ним сразу же послали[667].
Но Спасский не мог ошибиться, потому что составлял свою записку 2 февраля 1837 года. И Данзас, диктовавший свои воспоминания спустя многие годы, тоже запомнил, что исповедовался и причащался Пушкин до появления в его доме друзей поэта:
По отъезде Арендта Пушкин послал за священником, исповедовался и приобщался.
В это время один за другим начали съезжаться к Пушкину его друзья: Жуковский, князь Вяземский, граф М.Ю.Виельгорский, князь П.И.Мещерский, П.А.Валуев, А.И. Тургенев, родственница Пушкина, бывшая фрейлина Загряжская; все эти лица до самой смерти Пушкина не оставляли его дома и отлучались только на самое короткое время.
Спустя часа два после своего первого визита Арендт снова приехал к Пушкину и привез ему от государя собственноручную записку карандашом, следующего содержания: «Любезный друг Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свое попечение». Арендт объявил Пушкину, что государь приказал ему узнать, есть ли у него долги, что он все их желает заплатить.
Когда Арендт уехал, Пушкин позвал к себе жену, говорил с нею и просил ее не быть постоянно в его комнате, он прибавил, что будет сам посылать за нею…
Перед вечером Пушкин, подозвав Данзаса, просил его записывать и продиктовал ему все свои долги, на которые не было ни векселей, ни заемных писем. Потом он снял с руки кольцо и отдал Данзасу, прося принять его на память. При этом он сказал Данзасу, что не хочет, чтоб кто-нибудь мстил за него, и что желает умереть христианином 668.
Заканчивался страшный день 27 января.
У смертного одра
Начинались новые сутки мучений Пушкина. И пик этих страданий суждено было наблюдать опять же Данзасу: