Эту фразу, вырванную из контекста, обычно приводят как свидетельство того, что Пушкин сомневался в Наталье Николаевне и старался помочь ей сохранить лицо. На самом деле Пушкин лишь оправдывался за свое довольно жестокое откровение с женой.
Скорее всего, Наталью Николаевну отвели в сторону, но затем она, успокоившись, вернулась к мужу. О чем они говорили сказать трудно. Отзвуки этого разговора содержатся в воспоминаниях В.Ф.Вяземской:
Прощаясь с женою, Пушкин сказал ей: «Ступай в деревню, носи по мне траур два года, и потом выходи замуж, но за человека порядочного»[678].
Возможно, большую часть времени они просто молчали, глядя друг на друга. Но без этих двух часов нельзя представить себе супружескую жизнь поэта. Без них все описание последних дней его жизни выглядит умиранием одинокого человека, формально женатого, но фактически лишенного семьи. Понятно, что такое развитие событий на руку тем, кто во всем винил и продолжает винить Наталью Николаевну. Но сам поэт, громогласно заявивший о ее невиновности, не мог перед смертью лукавить. И часы их общения, вычеркнутые из хроники последних дней поэта его друзьями и исследователями, лишнее свидетельство тому.
Когда Наталья Николаевна в очередной раз разволновалась, Спасский, отводя ее в сторону, предложил поэту позвать друзей, с тем чтобы отвлечь супругов от тяжелого разговора. Пушкин согласился. В этот момент в доме поэта находились, кроме Данзаса и Спасского, Жуковский, Вяземский и его жена, опекавшая Наталью Николаевну.
Первым вошел к поэту Жуковский. Разговор их был очень короткий. По свидетельству Вяземской:
Каждое его прощание было ускоренным, он боялся расчувствоваться...[679].
Жуковский вложил в это мгновение максимум поэтического чувства:
Я подошел, взял его похолодевшую, протянутую ко мне руку, поцеловал ее: сказать ему ничего не мог, он махнул рукою, я отошел[680].
Между тем и здесь происходит странное смещение событий, которое, если вспомнить историю с причастием, уже не кажется необычным.
Как видно из записки Спасского, прощание с Жуковским не было безмолвным - и разговор между ними все же состоялся. Была произнесена та самая пушкинская фраза, обращенная к царю, которая многим не давала покоя:
Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был[681].
Многие, из числа сторонников независимости поэта, хотели, чтобы этой фразы вовсе не было бы. Не мало и тех, кто желал бы, наоборот, указать на нее, как на пример нравственной слабости поэта. Но практически нет тех, кто заинтересовался бы, что в действительности стояло за этими словами, как и в каком контексте они были произнесены.
Согласно Жуковскому Пушкин сказал их несколькими часами позже, ближе к полудню 28-го января:
В это время приехал доктор Арендт. «Жду царского слова, чтобы умереть спокойно», - сказал ему Пушкин. Это было для меня указанием, и я решился в ту же минуту ехать к государю, чтобы известить его величество о том, что слышал. Надобно знать, что, простившись с Пушкиным, я опять возвратился к его постели и сказал ему: «Может быть, я увижу государя; что мне сказать ему от тебя?» — «Скажи ему, что мне жаль умереть; был бы весь его»[682].
Но обратимся к другим свидетельствам. Самым ранним из них является дневниковая запись Тургенева от 27 января:
Государь прислал Арндта с письмом, собственным карандашом…Пушкин сложил руки и благодарил Бога, сказав, чтобы Жуковский передал государю его благодарность[683].
Правда, в письме, тут же составленном сестре А.Н.Нефедьевой - в 9 утра 28 января - упоминание о письме и «благодарности» он сознательно - вероятно, из этических соображений (ведь письмо царя было конфиденциальным!) - опустил:
Государь прислал к нему Арндта сказать, что если он исповедуется и причаститься, то ему это будет очень приятно и что он простит его. (…) Государь велел сказать ему, что он не оставит жены и детей его; это его обрадовало и успокоило[684].
Между тем, запись в дневнике Тургенева находит основательное подтверждение в письме Вяземского к Булгакову, написанном 5 февраля:
Ночью возвратился к нему Арендт и привез ему для прочтения собственноручную, карандашом написанную государем записку... Пушкин был чрезвычайно тронут этими словами... «Скажите государю, говорил Пушкин Арендту[685], что жалею о потере жизни, потому что не могу изъявить ему мою благодарность, что я был бы весь его!» (Эти слова слышаны мною и врезались в память и сердце мое по чувству, с коим они были произнесены)[686].
Князь утверждал, что слышал эту самую фразу в ночь с 27-го на 28 февраля, то есть задолго до того, как Жуковский отправился к царю. И говорил он это как раз в доказательство того, что «Тургенев передал не полный отчет», поскольку «не был безотлучно» ни днем, ни ночью при поэте. Правда, Вяземский при этом откровенно путался. Сначала он писал, что поэт «говорил Арендту», а потом сделал поправку: «Сказал Жуковскому». Но и это понятно. Арендт и Жуковский стояли рядом. Мог Вяземский и соврать, но, думается, это не входило в его планы.
Сама по себе фраза «был бы весь его» несла благородный смысл, а потому заботиться о ее расшифровке не имело смысла. Она могла быть произнесена в любой момент с примерно одинаковым эффектом. Другое дело - «преждевременное» причастие! Тут Жуковский с Вяземским сразу договорились, что следует говорить обывателю и двору. «Работа над мелочами» осуществлялась чуть позже, а потому на первых парах друзья поэта заметно противоречили друг другу.
Поскольку Вяземского больше всего интересовали доказательства собственной правоты, он засвидетельствовал событие без изменений. Получив от царя письмо с обещанием позаботиться о семье, Пушкин, естественно, должен был высказать слова благодарности. Кроме того, стилистика этой благодарности определялась особенностью дворянской культуры, в которой царь, даже нелюбимый, занимал место не просто главы государства, а Отца большой народной семьи, а, значит, и прощаться с ним следовало, как с родным человеком, употребляя соответствующие мягкие выражения.
В записке Спасского, составленной 2 февраля, как принято считать, не без участия Жуковского[687]- использовавшего ее затем, по свидетельству Логинова, при написании открытого письма к отцу поэта - «опасная» фраза звучит в ответ на вопрос: «Что сказать от тебя царю, спросил Жуковский». Вероятно, поэт повторил ее для друга, но никак не для выражения свободной любви к императору.
Однако, Жуковский постарался предельно усилить звучание фразы. Одно дело, если она была произнесена в качестве благодарности, как ответный поступок, другое – для самостоятельного выражения чувства сожаления или раскаяния. Изменив контекст, Жуковский представил слова поэта как один из мотивов своей поездки к царю. Получалось, что он выполнял задание Пушкина, спешащего заявить о своих верноподданнических чувствах. Поэта же, по настоящему, волновало лишь одно - простит царь Данзаса или нет? Такой уверенности не было, поскольку Арендт, получивший царское письмо из рук фельдъегеря, не имел возможности лично передать царю просьбу поэта пощадить секунданта.