— Что ты еще купил? — Читает с трудом, по слогам: — Ernst Mach. Erkenntniss und Irrtum... Lehrbusch der Psychologie[8]... Значит, твой заказ выполнен? Кроме шуток? — И она, которая подобных книг не читала, счастлива, ибо знает, что я ждал их с нетерпением.
Именно такую я ее и любил: с очаровательной жадностью лакомки развертывающую свертки из бакалейного магазина и в то же время робко поглядывающую на пакет с книгами, которых она не читала, но, во всяком случае, знала, что я их очень ценю, и потому интересовалась ими с той вежливостью, с какой приветствуют и спрашивают о здоровье важного господина, уважаемого, но скучного в обществе.
— Ну, а теперь забирай свои книги и отправляйся в кабинет на диван. Можешь спокойно читать до половины третьего... раньше мы обедать не будем.
Мне показалось, что я ослышался, и я с испугом переспросил:
— До двух, моя дорогая?
— До половины третьего... до половины третьего... Сегодня день рождения Горе, и я пригласила всех к обеду... Во второй половине дня ни у кого нет лекций. Пока он уйдет из министерства... побреется, пострижется... Я предупредила, что не пущу его к столу небритым и нестриженым. А еще я ему сказала, что если он и сегодня явится грязнулей, то я его силком засажу в ванну. Видишь, она топится.
— Дорогая, но ждать до половины третьего?... Я умираю с голода.
— Да? — А ну-ка погрызи. — И протягивает мне кожаную перчатку, которую я бросил на стол.
— Да как можно жевать перчатку?
— Ну, значит, ты не такой уж опасный. Ах... чуть не забыла. Я купила бумажник для Горе, сейчас тебе покажу. — И когда я восхищаюсь позолоченной монограммой на уголке, она смеется, вся светится от удовольствия. — Красивый, правда? Знаешь, у Горе бумаги и деньги рассованы по всем карманам, а он говорит, что если есть деньги, то нет бумажника, а если купить бумажник, то нечего будет в него класть... Ну, беги в кабинет.
Через четверть часа она подходит к изголовью дивана, серьезная и спокойная, как прокурор:
— Это что такое?
— Что такое?.. Сверток... Ну конечно, тот самый, pâté de foie gras.
— Ты же говорил, что оставил его в пролетке?
— Ну значит, забыл в передней, когда раздевался.
— Ах так, ты надо мной издеваешься? — И вцепляется пальцами в мои волосы.
Я хватаю ее за руку, чтобы она не дергала слишком сильно, она извивается, пытаясь высвободиться, и соскальзывает на ковер; сбившееся платье обнажает крепкие белые ноги, перетянутые шелковыми подвязками. Она не сдается, и борьба продолжается, причем иногда она вкладывает в эту шуточную трепку ярость молодой резвящейся пантеры.
Так и шла наша жизнь в ту зиму. Мы продолжали дружить со старыми приятелями — они, бедняги, были такими славными — дерзкими и робкими одновременно, — причем все стремились быть по душе прежде всего мне, ибо жена моя немедленно подвергала опале любого из компании при малейшей моей гримасе недовольства. Мы ходили в театр только на долго продержавшиеся в репертуаре пьесы, о которых слышали хорошие отзывы (а не на все премьеры, как стали делать позже, когда превратились в светских людей). Я думаю, что определенная буржуазная и интеллигентская стыдливость заставляла нас жить в достатке, но скромно. Ибо то чувство, которое мешает капитану Димиу надеть французское кепи «стиль модерн», имеет, пожалуй, более всеобщий характер. Не все молодые люди осмеливаются носить монокль или, скажем, сбрить усы. Они боятся показаться в первый момент смешными, как впрочем, было и со мной: хотя многие говорили, что мне очень идет котелок, и не раз внутренний вульгарный демон подстрекал меня, я все же не посмел бы носить его на улице. Это явное доказательство мелочности и блефа. Ты думаешь о тех, кто тебя в таком виде не встречал, и задаешься вопросом, что они скажут об этой перемене, а надо исходить из того, что людей, которые будут знать тебя лишь в этом новом обличье, гораздо больше.
В ту пору я попытался по письмам и воспоминаниям других людей воссоздать загадочную духовную сущность того человека, который своим баснословным подарком повлиял на всю мою судьбу. Между презрительным недоумением, какое раньше вызывал во мне его образ жизни, и испытываемыми теперь чувствами огромной благодарности и взволнованной признательности зияла пустота: заполнить ее требовали не только эмоции, но и логика. Я думал, смогу ли я когда-нибудь тоже изменить судьбу человека, и предо мной вставали голубые глаза и озаренное улыбкой овальное личико моей жены. «Твоя судьба, моя дорогая девочка, изменилась и будет изменяться только благодаря мне», — уверенно говорил я себе после своих размышлений...
Репутация нашего дяди как умного и делового человека была так прочна, что, хоть его и считали опасным, в семье было решено собрать полтора миллиона, а при необходимости — и два, чтобы приобрести на аукционе металлургический завод. Он принадлежал одному французскому подданному, которого мобилизовали, так как подошел его год призыва, и которому срочно надо было ликвидировать дело, а управляющему он не доверял. Завод вместе с обширным земельным участком вблизи железнодорожной станции, с подъездными путями, ведущими к самым воротам цехов, мог оцениваться примерно в три миллиона. А может быть, и дороже. Но мой дядя был уверен, что получит его за полтора. «У меня свой расчет», — говорил он.