Он снова с добродушным видом погладил меня по руке.
— Не теряете, господин Георгидиу, не теряете. Зачем вам выходить? В конце концов, если это дело не пойдет — найдем еще что-нибудь... Посмотрим... Не об этом речь. Я хотел бы с вами иметь другое дело... Если вам придет охота написать какую книгу, дайте мне ее напечатать... Я хочу издавать ваши книги.
Через два дня мы собрались в доме дяди на совет; реквизиция партии меди из Германии действительно грозила нам закрытием завода. Но говорить с Нае не было никакой возможности. Проводя дни и ночи у постели больного сына, он и сам выглядел больным: бледный, беспокойный, с отекшим лицом, мутными глазами.
Никушор без кровинки в лице, казавшемся гипсовой маской на снежно-белой подушке, время от времени ворочал головой в жару, и тогда родитель, сидевший рядом, вздрагивал:
— Родной мой, ну, скажи, что с тобой... Что болит? Может, выпьешь немного лимонада?
Мальчик смотрел на него долгим, благодарным, безнадежным взглядом, пытался что-то вымолвить пересохшими губами, но лишь покачивал головой, и взгляд его снова затуманивался.
Нае Георгидиу будто подменили. Он не только бросил острить, но бывал очень растроган, когда мы проявляли интерес к больному; затаив дыхание, слушал он любые наши нелепые советы, а потом говорил, что это уже испробовано, или что, по словам доктора, это совсем не то.
В последнее время писатели особенно увлеклись известной истиной: не существует людей «только добрых» или «только злых», эти крайние варианты встречаются лишь в мелодрамах. И в результате пришли к смешению нравственных качеств, при котором определяющую роль играют произвол и случай. Писатель такого рода склонен был бы видеть в страданиях и отчаянии Нае Георгидиу элемент доброты и доказательство человечности. На самом же деле это было лишь чрезмерно обостренное отцовское чувство к своему отпрыску, лишенное какого бы то ни было нравственного смысла.
В чисто психологическом плане такого рода доброта объясняется тем, что окружающие люди существуют для нас лишь в той мере, в какой нам известны их желания, предпочтения, надежды, действия и поведение на протяжении их жизни. А поскольку заурядные люди не знают на свете никаких других индивидуальностей — то есть не имеют о них реального представления, — кроме своих детей, которые росли у них на глазах, то, вероятно, поэтому они и любят только их одних. А подлинная доброта обязательно требует ума и воображения.
Существуют, впрочем, жесты и акты псевдодоброты, которые являются лишь периферическими вариациями и не дают основания для каких-либо выводов. Есть даже разновидность доброты, которая внешне схожа с настоящей, как пчела с осой, но и столь же отлична от нее. Когда крестьяне выходят с ковшом воды и ломтем хлеба к бредущим под конвоем каторжникам, те, кто разглагольствует о красоте крестьянской души, усматривают в этом бесспорное доказательство доброты и человечности. Еще большей похвалы удостаивается та враждебность, с которой люди смотрят с порога своих домов на «бессердечных» конвоиров, но если в ту же ночь в конюшне той же деревни поймают конокрада, то вся деревня набросится на него и растерзает. Ибо женщина или ребенок, убитые каторжниками, были чужие, из другого мира, а конь-то, видишь ли, ихний, из их деревни.
Другого сорта, но столь же фальшива в принципе — доброта приветливой и снисходительной публики, всякого рода благородных кутил, меланхолических поэтов, трогательных романистов и сентиментальных читателей. В особенности сентиментальность — это уж совсем низкий показатель на шкале моральных ценностей (если бы таковая существовала), не столь далекий от извращенности. Без участия сознания все это животный инстинкт. Не перечесть людей, которые в радости и горести, в веселье и страстях, в благородстве и в любви, в снисходительности и чуткости, по существу, только бестиальны.
Бросив соболезнующие взгляды на постель больного, мы вышли и стали ждать дядю у него в кабинете. Он пришел только после того, как мальчик забылся сном. Разговор был долгим, полным взаимных жалких упреков. Нае Георгидиу раскис и стал совершенно непохож на себя самого, даже тогда, когда вел с нами деловой разговор. Он словно и сейчас ждал сочувствия.
Казалось, что никакого выхода нет. Но вдруг Лумынэрару как бы невзначай упомянул, что видел в Галаце склад старого железа и меди.
— Дорогие мои, а нельзя ли нам купить этот склад? Что скажете, друг Лумынэрару, и ты, Штефан? Ты говоришь — в Галаце? У меня там есть приятель-адвокат, Василе Стэнеску, улица Домняскэ, двадцать шесть-бис. Дайте ему телеграмму от моего имени, пусть разузнает, что это за склад... Но думаю, что он государственный. Если ответ будет утвердительным, то ты, Штефан, сходи завтра в министерство и получи разрешение, мы его купим по твердой цене.