Он никак не мог добиться, чтобы его соединили, и обернулся ко мне, по-прежнему импозантный, хотя пиджак, ставший ему слишком широким, обвис на плечах.
— Немедленно иди к статс-секретарю Василе Маринеску и скажи ему, что я прошу его завтра же обязательно \ подготовить мне официальный документ.
— Но завтра воскресенье, дядюшка, министерство не работает.
— Молчи, я знаю, что говорю. Ты меня не учи. В понедельник в девять часов утра у нас должен быть готовый документ.
— Я не понимаю, как... Что же, сейчас идти? Ведь уже почти полночь.
— Полночь? Вот именно сейчас у нас и решаются все серьезные дела, мой дорогой... Днем в министерстве торчат только бедолаги, которые просят жалкого вспомоществования, — и он сложил свои толстые губы как для плевка.
— К тому же, что меняет один день задержки?
— Нельзя терять ни одного дня. А вдруг и другие пронюхают про этот склад? Эх, малый, а как ты думаешь, едят хлеб у нас в Румынии?
Не в первый раз он разговаривал в таком духе, и не он один так рассуждал. Я столько раз слышал подобные слова, что у меня создалось впечатление (неверное, конечно), что в моей стране хлеб — это высшая цель каждого и мерило всех духовных ценностей. «Я тоже хочу хлеб есть» (и больше ничего) ; «он в моем доме хлеб ел» ; «дайте и ему хлеба поесть». Как будто идеал каждого состоит исключительно в том, чтобы приобрести как можно больше хлеба, и успех в жизни измеряется количеством хлеба, которым ты располагаешь. А максимум альтруизма состоит в удовольствии «дать и другим съесть хлеба после тебя» (но не слишком много, чтобы «не обнаглели»). Пшеничная страна, испытывавшая в прошлом хронические голодовки, и ныне жила под наваждением хлеба, и оно затмевало все другие духовные заботы, любые драмы высшего порядка. Трагедии ныне перешли в степень «борьбы за существование», ибо жизнь, гораздо более легкая, чем на Западе, для посредственностей и мошенников, неизмеримо более трудна у нас, для достойных людей и для тех, кто хочет остаться честным. Впрочем, при других обстоятельствах я столкнулся с фактом, который еще более утвердил меня в этом ложном впечатлении: один здешний ученый, вместо того чтобы как должно ответить на научную полемику своего коллеги, пригрозил, что он его «оставит без куска хлеба», и действовал соответственно, пока не добился своего.
Разумеется, жизнь в подобном обществе была бы ужасной. К счастью, мои соотечественники — в той мере, в какой любое наблюдение может отвечать истине, — как все восточные люди, наделены вульгарной и пылкой чувственностью. И того, чего нельзя достичь воздействием на разум и на совесть, легко добиваются через женщину, которая не ведает отказа, если умеет отказывать сама да вертеть красной розой в руках. Сложные положения создаются и распутываются при помощи женщин — не любимых, но желанных. И это не нюанс, а характерная особенность. То, чего не может добиться университетский профессор на унизительной аудиенции, актриса получает в результате минутного телефонного разговора. Такого же успеха достигают влиятельные лица, руководствующиеся изречением: «Do ut des», — то есть: «Дай мне, коли хочешь, чтобы тебе дал я». Так и мой дядя, потеряв в меня веру, снова вернулся к телефону и на этот раз дозвонился.
— Это квартира статс-секретаря Василе Маринеску? Да? Да, да, да, это я... Послушайте, дорогой мой, у меня к вам просьба. Я получил для нашего завода разрешение на покупку склада старой меди в Галаце... Спасибо... спасибо... Но вот о чем я вас прошу, дорогуша... Слушайте, мне нужно, чтоб вы мне уже завтра оформили бумаги... Да, они мне необходимы с утра в понедельник. Драгоценный мой, я вас очень прошу... Ну и что с того? Вызовите кого-нибудь... есть такой начальник отдела... Мишою, или не знаю уж, как его там зовут... Вызовите его... За десять минут бумаги будут готовы... Ну вот... Ничего страшного... Адрес мы найдем. Ну и что с того? А вы поставьте сегодняшнее число, последний номер исходящей и подпишите сами завтра же. Надеюсь, не откажете... Ну да, по-быстрому... У меня тут есть человек, который все сделает... Вы только дайте свое согласие. Вот и прекрасно... Спасибо... Ну, целую ручку супруге... Когда вы придете к нам на обед?
И победоносно повесил трубку. Его зеленые, воспаленные глаза засверкали, толстые обрюзглые щеки подтянулись к углам губ, на которых заиграла улыбка удовлетворения, особенно откровенная из-за отсутствия усов.
Все это дало мне новый повод к удивлению и размышлению. Мне казался поразительным контраст между безмятежным спокойствием, с которым этот человек взирал на судьбы общества (ближайшее будущее родины ничуть его не тревожило, его снисходительность к проступкам против государства была безграничной, и он не видел нужды ни в каких предупредительных мерах, хотя как политический деятель обязан был обладать чувством ответственности), и постоянной озабоченностью своими личными делами: он подозревал всех и вся, не верил в абстракции, каждый раз дважды все проверял по пальцам, огорчался всякой возможной неудачей, и, словно хищный зверь, был готов беспощадно расправиться с любой самой туманной угрозой. Не знаю, имею ли я право сделать вывод, что люди с большими духовными запросами поступают как раз наоборот: они озабочены вверенными им судьбами, непреклонны по отношению к провинившимся, когда дело касается участи общества, в то же время они небрежны и уступчивы, когда речь идет об их личных интересах.