— Да что тебе сделала эта философия, моя девочка?
— Ничего не понимаю ... ничегошеньки ... — Большие голубые глаза ее омрачились печалью.
— Как? После того как ты почти два года слушала курс философии, ты установила, что ничего не поняла?
— Да отстань ты ... никогда я ничего в этом не понимала ... Чего они добиваются, все эти философы?
— Чтоб ты их любила ... думаю, ничего более ... Вот такая безобразная девица, как ты...
— Послушай, я говорю серьезно. И я очень тебя прошу...
— Да как же серьезно, дорогая моя, если ты хочешь знать, чего хотят философы?
Мягкий свет лампы, приглушенный абажуром, золотил ее белую кожу на белизне больших квадратных подушек и крахмального полотна простынь.
— Послушай, у тебя прошел синячок, который ты себе набила на коленке, когда вчера ушиблась о стул? — Я приподнял с колена легкую рубашку.
Она резким движением одернула подол.
— Оставь это и ответь на мой вопрос.
— Как, дорогая, ты всерьез желаешь знать, чего хотят философы?
— Да ... — Она насупилась, как ребенок, просящий луну с неба или жар-птицу.
— Не знаю...
— Как не знаешь? Тогда почему ты выступаешь в университете?
— Ну, а что делать? Так вот и выступаю...
— А почему же люди говорят, что ты знаешь?
— Кто это говорит такую ерунду?
— Ну, брось, ты просто не хочешь мне объяснить. — Голубые глаза потемнели, влажная нижняя губка кривится от досады.
Мне хотелось расцеловать ее, такую по-детски надутую.
— Но, дорогая, я, ей-богу же, не знаю...
— Объясни то, что знаешь ... Что ты хотел сказать сегодня, когда говорил о «метафизическом беспокойстве»?
Я удивился тому, что она уловила это выражение, но, вероятно, оно запомнилось ей подобно тому, как туристу в музее западает в память какой-нибудь экспонат любопытной окраски.
— Метафизическое беспокойство? — И я глубоко заглянул ей в глаза. — Это бывает, когда смотришь в большие женские глаза...
— Ты опять...
— ... Когда чувствуешь, что мир безграничен, а мы так малы, что красота небезупречна и преходяща, что справедливости достичь нельзя и что мы никогда не познаем истины. И когда от этого становится грустно ... Когда любишь цветы и улыбаешься, видя людей вроде Нас Георгидиу, которые ни о чем не подозревают и погружены в свои расчеты...
Длинные ресницы дрогнули, словно глядясь в осененные ими голубые воды.
— Не можем познать истину? Как? Справедливости достичь нельзя? — И, вслушиваясь в себя, мгновение спустя: — Красота небезупречна и преходяща?
— Да, любимая, истины нам не познать никогда ... никогда ... Справедливости на этом свете не установить ... Да и красота небезупречна и преходяща — так же как вот это пятнышко над твоим коленом.
— Фу, какой ты противный, — проворчала она, обманувшись в своих ожиданиях.
— Вот две недели назад у тебя был такой насморк, что никто не смел тебя поцеловать, и носик у тебя распух и покраснел ... Но ведь могло быть и хуже ... У тебя, например, мог разболеться живот...
— Ах, да замолчи ты со своими глупостями ... Скажи лучше, что такое философия.
— Но я очень боюсь, что тебе это тоже не понравится и ты велишь «замолчать» и философии. Бы, женщины...
— Пожалуйста, без: «вы, женщины». Я — это я ... Я — это не «женщины».
Я потянул ее за носик, и она отмахнулась ладонью, как от пчелы, и снова состроила вопрошающую рожицу.
— Подожди, я сначала поправлю абажур, чтобы твоя головка была освещена. Не могу говорить с тобой, когда не вижу твоих глаз. Это вызывает во мне «метафизическое беспокойство». — И повернув большой зеленый абажур лампы для чтения, я озарил жену светом. Вся ее теплая живая фигурка была воплощением вечерней радости.
— Ты снова за свое ... А я думала, что ты стал серьезным ... И она схватила за кружевной уголок пуховую подушечку.
— Дорогая, философы, как и все дети, захотели прежде всего узнать, кто создал мир.
— Как кто? Господь Бог...
— Да? А ты забыла вопрос: «А кто создал Бога, папочка»?
—?! — удивилась она, широко раскрыв глаза и сложив губы трубочкой.
— Конечно. Им особенно захотелось узнать, что случается с человеком после смерти. Существует ли душа? И смертна ли она? Но вскоре они увидели, что разгадки не найти и ничего потустороннего познать нельзя; став скромнее, они попытались получше узнать мир, в котором мы живем. Конечно, почти все занимались и религиозной метафизикой, но у большинства главным вопросом в их трудах было: что такое наш мир?
— Чем же он может быть? — Она была удивлена, что философы задавали столь простой вопрос.
— Чем? Тебе кажется, что ответить так легко?
—?!
— Дорогая моя, уже с самого начала стало очевидным, что и на этот вопрос нет ясного ответа. В течение трех тысяч лет, а может быть и дольше, мыслители пытаются разгадать: что такое этот мир? Что в нем доступно познанию?