Она смеется, показывая зубки, словно сердцевину красного плода.
— Этот епископ был прав.
— Охотно верю, что ты с ним согласна. Епископы всегда были в согласии с хорошенькими женщинами... Но теперь я устал... К тому же я дошел до Канта, величайшего из всех философов. Он примирил этот двухтысячелетний рационализм с научным эмпиризмом англичан — вернее, не примирил, а нашел настоящий путь. Он сказал: ни рассудок в одиночку, ни чувства в одиночку не могут дать достоверной истины. Рассудок в одиночку бродит вслепую, чувства в одиночку мертвы. Того истинного мира, который вызывает в нас впечатления, мы не знаем. Кант назвал этот мир «вещью в себе», ноуменом. Ноумен — эту сущность вещей — никто познать не может. Когда он желает дойти до нас, он принимает форму, продиктованную чувствами, и организуется так, как того требует наш рассудок. Когда этот ноумен хочет проникнуть в крепость нашего разума, он должен подчиниться необходимым формальностям, облачиться в определенные одежды, соблюдать обычаи и предписания. Рассудок не может познать ничего, находящегося вне стен крепости, но гарантирует порядок и устойчивость всего того, что находится внутри. Следовательно, согласно Канту, мир, который мы видим, есть сон каждого из нас, но такой сон, который складывается по определенным правилам, а не по воле случая, то есть в соответствии с ощущениями, суждениями и рассудком. «... Что вся планета наша — лишь греза вечной тьмы...»[15]
Вот, дорогая моя, я, как мог, растолковал тебе философию, чтобы это было понятно такой маленькой глупышке, как ты...
Она напряглась, как кошка, на белоснежных простынях постели.
— Ты опять за свое?
— Ну хорошо, извини, я поправлюсь: такая большая глупышка...
— Смотри не выводи меня из терпения... Скажи мне лучше вот что: если реальный мир — это сон любого человека согласно определенным правилам, как же получается, что все люди видят сны по одним и тем же правилам?
Я посмотрел на нее с невыразимым удивлением.
— Ей-богу, ты не такая уж глупышка.
Она рассердилась и пытается схватить меня за руку, чтобы укусить.
— Да я, право, не шучу... Этот же вопрос задавали себе и другие философы, читавшие Канта. Он говорил, что существует «сознание вообще». Но, видимо, такого объяснения мало... Ты-то им удовлетворишься, но для твоих собратьев-философов этого недостаточно...
Я не успел докончить фразы, как мне в голову полетели обе думки с кружевами.
— Дорогая, я прямо не знаю, как с тобой поладить...
— Я же тебе сказал...
Она перебила меня повелительным тоном:
— А теперь подвинься ближе и отвечай на мой вопрос.
Я строю лицемерно покорную мину и жду.
— Кто была та девушка, тощая блондинка?
— Какая?
— Такая противная... после доклада ты беседовал с профессором, а в это время несколько студентов и две девушки разговаривали о тебе. И эта хвалилась, что знакома с тобой... Один парень тоже сказал, что вы вместе учились в лицее.
— Какая же это девушка?
— Да откуда мне знать? Блондинка... противная... Она сидела на пятой скамейке с края.
Я не мог догадаться, но сказал наудачу:
— Ах эта, на пятой скамье с края?... Да... белокурая… с красивым ртом?...
Она сделала гримасу.
— Да, красивым, потому что он был накрашен, как у пугала.
Я понял, в чем дело, но продолжал игру и заявил уверенным тоном:
— Да, теперь знаю... Это моя бывшая любовница. Она глядит на меня, подняв брови от удивления.
— Ах ты, несчастный! и она набросилась на меня с кулаками...
— Ну да... красивая девушка... что за губки у нее... Она пыталась ногами столкнуть меня с постели, так что мне пришлось встать, чтобы не скатиться на пол.
— Дорогая, у нее были такие жаркие ненасытные губы...
Она в бешенстве кричит мне:
— Замолчи... слышишь... замолчи...
Стоя в глубине комнаты, я повторяю хвастливо:
— Ненасытные, дорогая... Целовать она умела — не то что ты.
Встав на колени посреди кровати, она швыряет в меня подушками и кричит: