Меня раздражало, что она слушает его россказни с увлеченным вниманием, с сияющими глазами, и я сам стал прислушиваться. Оказывается, он всего-навсего объяснял ей, употребляя технические термины и в меру своего собственного понимания, разницу между американскими и французскими автомобильными моторами. И мне вспомнились те времена, когда она вот так же слушала ради меня сложные математические дисциплины.
Под конец произошел пустяковый, но многозначительный инцидент. Мы все еще оставались за столом, и вокруг нас образовалась небольшая группа. Несколько сотрапезников, расположившись в широких плетеных креслах, обменивались банальными репликами. Одна некрасивая и уже немолодая дама наивно кокетничала с Г., который обращал на нее ровно столько внимания, сколько нужно было, чтобы порисоваться перед моей женой. И когда эта дурнушка попросила его налить ей стакан вина, он нарочито невежливо отказался протянуть руку за стоявшим на столе графином. Это был неприятный момент, и женщина, столь опрометчиво рассчитывавшая на свое увядшее очарование, буквально остолбенела. Тут вмешалась моя жена.
— Прошу вас, налейте даме вина, — приказала она.
И поскольку он не пошевелился, а я считал себя непричастным, то она встала и сама подала даме стакан вина. Это был жест, свойственный ей в былые, лучшие годы, но в то же время — и свидетельство того, что она, чувствуя себя избранницей и хозяйкой положения, могла, словно королева, позволить себе, не унижаясь, любой поступок, подобно тому как испанские короли в страстной четверг омывают ноги двенадцати нищим.
После ужина мы посетили несколько знаменитых одобештских винных подвалов, куда нужно спускаться на сто ступеней под землю и где стоят огромные бочки, похожие на нефтяные резервуары. Мы перепробовали вина всяческих сортов и качества по настоянию виноделов, красноречивых и по-южному темпераментных, когда речь идет об их вине.
Самым мучительным для меня был ужин накануне отъезда. Г. запоздал, задержавшись на этот раз вместе с маленькой юркой брюнеткой. Когда мы садились за стол, жена была рядом со мной, и некий бывший министр, крупный здешний винодел, вероятно желавший побеседовать с ней во время ужина, уселся на свободное место справа от нее, не зная, кому оно предназначено. Она сильно побледнела, однако не осмелилась ничего сказать непрошеному соседу. Но так как мы сидели спиной к входу (мы ужинали на галерее с большой верандой, оплетенной глициниями и вьюнком), то она каждые две-три секунды нервно оборачивалась, чтобы посмотреть, не идет ли он. Через некоторое время она потеряла всякое самообладание. Огромные по-детски голубые глаза омрачились, и она то и дело в сердцах прикусывала свою яркую и нежную нижнюю губку. За еду она не принималась, хотя между гостями было условлено не ждать опоздавших и кушанья уже подали. Никогда еще я не чувствовал себя таким беспомощным, таким несчастным. Ведь я столько времени считал себя единственным источником горестей и радостей моей жены. И вот теперь оказывается, что она готова заплакать из-за другого, она испытывает такое же страдание, какое до глубины души истерзало меня за эти два дня, но мучается она из-за человека, который был для меня первым встречным. Глаза ее были полны слез как во времена, предшествовавшие нашему браку, когда я еще не любил ее и подчас беспечно заставлял себя ждать по получасу и более, опаздывая на свидания. Тогда она плакала и упрекала меня с надрывающей душу покорностью; это глубоко трогало меня, заставляло раскаиваться в своем поведении, и в конце концов я прирос к ней душой, как срастаются края пореза, соединенные пластырем. В те времена я предпочитал ей ее сокурсницу, более грациозную и более остроумную. Она страдала и отнюдь не скрывала этого — как тогда, так и сейчас, ибо не обладала суровой гордостью, не позволяющей выставлять себя на посмешище. В этом и состояла одна из причин моих нынешних мучений: она, не стесняясь проявления своих чувств и не зная, каких усилий стоит мне владеть собою, считала, что я не мучаюсь. А я буквально корчился от страдания именно потому, что видел, какое смешное зрелище представляют ее переживания для других. Ведь это делало мое положение еще более жалким, поскольку я казался совершенно лишним, никак не связанным с ее горестями и радостями именно тогда, когда она привлекала к себе всеобщее внимание.