И она отстраненно улыбнулась, такая красивая со своими серебряными волосами. И я смотрел на нее с таким страстным восхищением, что вся публика была заинтригована, словно присутствовала при любовной сцене.
Будет ли моя жена четверть века спустя похожа на эту женщину, сидящую со мною рядом? И какой глубокий смысл кроется в этом вопросе ... Была ли некогда эта женщина такой же, как моя жена? И — неразрешимый вопрос — есть ли сейчас такие женщины? И еще один бессмысленный вопрос: почему мне такое кажется возможным только в прошлом, почему я жалею, что, родившись на двадцать лет позже, потерял жаркое тело и добрую грустную улыбку этой женщины? А впрочем, все эти души в их шелковистой плоти становятся добрыми слишком поздно, а потому бесполезно.
4. Это голубое платье
Я не разговаривал с женой целую неделю, обедал у себя в кабинете.
Спустя некоторое время мы ужинали у друзей, и я, решив, что моя сдержанность больше не имеет смысла, весь вечер ухаживал за красивой, высокой — с меня ростом — женщиной. Собственно говоря, «ухаживал» я чисто условно, потому что едва я сделал первую робкую попытку, как она, раззадорившись, буквально подавила меня своей благосклонностью. Все, что позволила себе моя жена за время пребывания в деревне, повторилось здесь за один лишь вечер. Г. при этом не присутствовал. Чтобы ее поведение не выглядело слишком вызывающим, моя дама обратила все в шутку. Она заявила, что уступает своего мужа моей жене, что любит меня, подняла шум, когда кто-то сел на мое место подле нее. Речь зашла о полных и о тощих женщинах; чтобы показать, что она на самом деле не такая худая, какой кажется, она при всех взяла мою руку и прижала к своему округлому бедру ... Пощупайте, мол…
Я, растерявшись, выглядел так же смешно, как Иосиф в доме Пентефрия. Как только она отставала от меня на минуту, я пользовался случаем и убегал, но она меня отыскивала и приводила обратно. Моя жена, раздраженная, сбитая с толку, вся побагровела и отпускала неудачные шутки ; всякий раз, когда я глядел на нее, я встречал устремленный на меня печальный взор ее больших глаз.
Моя новая поклонница заставила меня танцевать с ней, хотя я танцевал из рук вон плохо. Затем она повела меня за руку в маленькую гостиную, уставленную диванами: «Останемся наедине».
Мне было не по себе, я, казалось, все делал невпопад. Мы сели рядом, откинувшись на спинку дивана, и она засыпала меня множеством нелепых вопросов. Кто-то случайно заглянул к нам, и она, рассердившись, подошла к письменному столу, взяла ручку и бумагу и написала объявление: «Вход воспрещен ... влюбленная парочка!» Все входившие читали эти слова, смеялись, словно над удачной остротой, и удалялись, лицемерно извиняясь. Она, конечно, шутила, но это не мешало ей прижиматься ко мне и целовать меня, когда ей казалось, что никто не идет.
Я сказал ей, что нам следует вести себя благоразумно, высвободился из ее объятий и вышел из гостиной. Мне было стыдно играть смешную роль мужчины, «изнасилованного» женщиной, и я думал о том, в какое неловкое положение она ставит своего мужа, — ведь ее шутка служила умелой маскировкой более определенного поведения. Я не мог извинить ее тем, что виноват муж, не способный обуздать свою вульгарную супругу, что «нельзя допускать, чтобы поезда проходили мимо», или что «прелестные» человеческие тела, жаждущие друг друга, неподвластны никакой «смехотворной философии». Впрочем, в таких случаях для того, чтобы переступить опасный рубеж, прикрываются всякого рода наивностями. Женщина, желающая довести приключение до конца, делает вид, что рассматривает его, как наивную игру; однако в то же время серьезного мужчины, «не умеющего воспользоваться», обвиняют в «наивности».
Но наивность женщины — наигранная и преследующая определенную цель — того же порядка, что и наивность мошенника, который «прикидывается дурачком» перед судебным следователем, утверждая, будто получил деньги в банке по фальшивому чеку, только чтобы подшутить над неким приятелем из Гамбурга. Но опытный следователь, холодно и проницательно улыбнувшись, устанавливает истину.
Моя жена, не пытаясь скрывать свое состояние, съежилась в кресле, словно раненый зверек, и ни с кем не разговаривала. Моя новая приятельница вышла вслед за мной, бросив: «Ну и чудак!», — и назначила мне свидание.
Жена страдала от ревности. Я чувствовал, что она сейчас — игрушка в моих руках. Я мог ее унизить, заставить мучиться еще больше, но что толку? Мне хотелось сказать ей: «Вот во что ты превратила нашу любовь, бедное наше прошлое. Неужели такое бесконечное убийство и есть твой идеал любви?»