Доносящиеся из соседнего купе (вагоны старые — I — II класса) хохот, разговоры, громкие одобрительные возгласы нарушают мой покой. Раздраженный, я перестаю наблюдать за возами, медленно тянущимися по белой дороге, и отправляюсь к соседям. Усатый господин лет пятидесяти, с красной морщинистой, как у индюка, шеей, с живыми глазами на костлявом угловатом лице, объясняет, почему мы должны вступить в войну. Впрочем, эту тему обсуждали в Румынии везде и повсюду, в свободное от работы и развлечений время.
Этот чрезвычайно темпераментный пассажир не перестает энергично жестикулировать обеими руками. Но главное в его бурных высказываниях — междометия.
— Эх! эх... Видите? Раз я говорю! — И он подскакивает на кожаном сиденье. — Как же они смогут устоять?.. Как, я вас спрашиваю? Вот смотрите. Поставлю армию сюда (он показывает Оршову), а другую сюда (показывает Сибиу), а вот тут еще одну (показывает Брашов).
— Но, господин Предеску, — возражает кто-то, — именно сейчас, когда немцы покончили с русскими, когда они забрались далеко вглубь России?
— Именно поэтому, — отчаянно возопил задетый за живое господин Предеску, — именно поэтому... Вы не видите, что ли, всего замысла? Начинаем отсюда, — и он стал тыкать пальцем в железнодорожную карту, висящую в купе над диваном, — и давай жми, давай жми. А? Каково?.. Так и пойдет... так и пойдет... — Он водит теперь по карте обеими руками, будто подгребая, от Арада по направлению к Клужу... — Эх, да мы их тепленькими возьмем.
— Господин Предеску, но ведь этот самый Макензен и Гкнденбург утверждают, что войну выиграют именно они, — сказал кто-то другой не потому, что верил в это, а просто так, чтобы больше раззадорить господина Предеску.
— Да ну? — И он вставил сигарету в камышовый мундштук. — Вот что они выиграют, — он показал недвусмысленную комбинацию из трех пальцев, — ясно вам? Вот это они и выиграют... Я готов держать пари с вашим Гинденбургом, — и он оскалился, — да-а-а, пусть-ка он ко мне сунется... Я на любую сумму могу с ним держать пари... что он получит хорошую взбучку... А? Со мной думает тягаться?.. Мы из него после войны швейцара в гостинице сделаем. — Спутники, казалось, удивлялись смелости Гинденбурга, решившегося «тягаться» с нами и с господином Предеску. Один из них не смог удержаться и воскликнул от души:
— Да, умны румыны... Это уж точно...
— Скажите, господин Предеску, почему же мы не вступаем в войну? Я ведь не верю, что мы не подготовлены, как это утверждают некоторые...
— Какая подготовка, милый? — И он возвел глаза к потолку. — Какая еще там подготовка, совсем меня уморите. Чего еще готовиться?
— Вроде бы пушек мало, что ли?
Господин Передеску снисходительно рассмеялся, так что в его индюшачьей шее что-то забулькало.
— Пушек нет? Вступите в войну, и француз даст столько пушек, сколько попросишь. Попросишь тысячу — тысячу даст. Десять тысяч захочешь — даст десять тысяч ... Он вскинул руки, но тут же уронил их с удивленным, усталым видом. — Об этом ли речь сейчас? ... Зачем вам пушки, сударь? — улыбаясь, он обернулся к остальным, слушавшим его с интересом, включая подошедшего начальника поезда. — Ему, видите ли, пушки нужны! Пушки — это для немцев и французов, они в неге и холе воспитаны. Разве вы не знаете, что такое румын, сударь? — произнес он с неожиданной яростью, — у него вся надежда на штык, понимаете?.. Он вонзает его в врага до упора, а если штык ломается, он бьет прикладом... вот так... вот так... — И он носился по купе, ударяя во все стороны воображаемым оружием, а попутчики восхищенно смотрели на него, увертываясь от ударов.
— Стало быть, штык и приклад, господин Предеску?
— Ну конечно же, — снисходительным тоном ответил он. — Это — оружие румын... Покажите мне немца, который устоит перед штыком... Как навалятся наши прикладами на ихних пушкарей, плохо им придется, ведь наши только по башке бьют.
Оказалось, что господин Предеску не трактирщик и не коммивояжер, как я полагал.
— Как, вы не знаете господина Предеску? — с удивлением ответил начальник поезда на мой вопрос о нем.