— Ты бы хотела, чтоб его любили?
— О да!
— И чтобы он тоже любил?
— Тем более...
— Любил бы даже без взаимности?
— Да, да... непременно...
— Подумай хорошенько: вот ты, женщина, которая любила, была любима, вероятно, изменяла...
— Не «вероятно», а определенно...
— Ладно; так ты хотела бы, чтобы твой сын любил женщин, даже если ему будут изменять? Ты бы хотела, чтоб он страдал от любви?
И со всей душевной горечью, словно ставя на ее ответ, как на карту, я повторил, стремясь добиться от нее полной искренности: «Подумай хорошенько».
Она стала серьезной, словно в момент драматической паузы на сцене.
— Я говорю тебе абсолютно честно и откровенно: я хочу, чтобы моего сына любили женщины, и надеюсь, что так и будет; но, клянусь тебе, я хочу, чтоб он обязательно любил и сам, даже с риском быть обманутым... Ну а теперь скажи, на какую лошадь мне ставить?
Я улыбнулся с какой-то глупой признательностью, сказал, что играю на скачках наудачу, пожелал ей выиграть и ушел, чтоб отдать купленные билеты.
Лошади, на которых хотела ставить моя «почтенная приятельница», все остались позади, словно подыгрывая мне, столь нуждавшемуся в успехе в глазах моей жены. Не знаю, что с ними там случилось, но первой пришла лошадь, на которую почти никто не ставил.
— Ох, я специально дожидалась старости, чтоб играть на скачках, а все-таки проигрываю. Теперь-то, когда мне уже нечего больше ждать...
— Мне очень жаль, не знаю, что вам и посоветовать... Но все же мне кажется, что ваше суеверие необоснованно... Я подозреваю, что вы выиграли... Посмотрите-ка на свои билеты. Лошадь под номером шестым, верно? Чему вы удивляетесь? А теперь посмотрите на таблицу перед судейской беседкой у финиша... Шестая? Не так ли?
Она засмеялась, восхищенная и довольная. Смеялась и моя жена, вовлеченная в эту игру случая — женщина, до мозга костей женщина, — оправдывая мою жажду успеха. Публика потекла мимо нас с трибун и от ограды к паддоку, и в тенистую аллею.
— Три билета на шестой номер? Да мне кажется, что на. эту фантастическую клячу никто и не ставил. Я выиграла целое состояние. Мой юный друг, приходится признать, что соседство с вами драгоценно для женщины... с вами выигрываешь даже при проигрыше.
— Проигрываешь даже при выигрыше, — поправила моя жена, намеренно подчеркивая слова, чтобы придать каламбуру особую глубину.
Мимо нас проходили группы людей, которым, казалось, только и было дела, что нас разглядывать. И предавались они этому занятию с удивительной неделикатностью. Мужчины и женщины глазели на нас, словно на манекены в туалетах от модных портных. Разумеется, здесь все рассматривали друг друга, но я не замечал этого, пока мы сами не стали объектом такого внимания. Вот, например, когда моя жена порой (и как раз именно сегодня) смотрела мне в глаза со страстной силой, мне казалось, что этот взгляд (когда вся душа как бы сосредотачивается в глазах и в выражении лица) предназначается мне одному. И все же я подозревал, что она поглядывала так и на других мужчин, но в профиль ее лицо не отражало такой бездумной страсти. Чтобы убедиться в этом, следовало оказаться впереди нее, на линии ее взгляда. Разумеется, это было невозможным, и мне оставалось лишь прибавить это подозрение к числу невыясненных неизвестностей любви.
Публика продолжала спускаться по узеньким лесенкам с трибун и, отхлынув от ограды, устремилась к паддоку и в каштановую аллею, облегченно дыша, словно попав в невидимую струю свежего воздуха.
Я остался очень доволен этим днем и боялся продолжать свои расспросы, словно игрок в «железку», который, выиграв несколько пунктов, колеблется — не бросить ли игру, боясь спустить все разом. В то же время мне грустно было думать о расставании, которого я никак не мог себе представить; мне тяжело было бы видеть, что она уходит, а я остаюсь. У меня возникло бы физическое ощущение, что я брошен, покинут, и я страдал бы, как в то первое мгновение. Я собрал остаток воли и, неожиданно взяв ее за руку, сказал сколько мог беспечно и кратко:
— Ну, целую руку.
Она с удивленной улыбкой вскинула на меня большие голубые глаза и, нервно постукивая зонтиком по ограде, спросила:
— Ты уезжаешь?
— Я не останусь на последний заезд.
— «Завоевал, что должен был завоевать»? — Усмехнувшись, прошептала она строки марша, который распевали на всех митингах, призывая перейти Карпаты.
— Тебе бы лучше спросить меня: «отвоевал ли то, что должен был отвоевать?»
— Как?
— ... я б тебе тогда ответил...
— Что? — она устремила на меня долгий взгляд.
— Нет... скажи сначала ты сама, что я могу ответить...
— Не знаю... — Она улыбалась все нервнее, все ироничнее, — никогда ничего нельзя знать...