— Ты чего, Вась, Вася? — тормошил я, выбравшись из-под него.
Дыхание его стало частым и горячим.
Дождь ринулся сплошным потоком. Я лежал на мокрой траве, сжавшись в комок.
Со стороны деревни Семёновки подул ветер, и рубашка, прилипшая к телу, казалась ледяной. Пули свистели всё реже. Васька хватался за траву, пытаясь ползти, но вырывал её с корнями, не в силах тянуть отяжелевшее тело. Наконец он приподнял голову и повернул ко мне лицо с закрытыми глазами.
— Ты думаешь, я не встану? — неожиданно спросил он с обидой и злостью в голосе.
Ужас овладел мною. Я не знал, что делать, и заплакал. Тёплые слёзы текли у меня по щекам.
— Думаешь, не встану? — повторил он и встал, ища рукой опору.
— Вася, — сказал я и взял его за горячую руку, — я боюсь, Вася.
Опираясь на меня, он шатался на широко расставленных ногах.
— Идём, не бойся. У меня только в спине болит. Иди, я буду за тебя держаться. Ты теперь ничего не бойся. Приказ надо передать, а то наших побьют.
Он отстранил мою руку, сделал шаг вперёд, но споткнулся и упал вниз лицом, повалив и меня.
— Чего ты? — спросил я, судорожно держась за его плечо. — А? — Но больше ничего не мог сказать. Солёный ком застрял в горле, и мне трудно стало дышать.
Васька лежал молча. Казалось, он что-то вспоминал. Вдруг он тихо спросил:
— Ты думаешь, я помру? — И повторил хрипло и тяжело: — Думаешь, помру, да?
Со страшным напряжением, опершись одной рукой на меня, он встал. Сделал два шага и опять упал.
Я склонился над ним. Васька не дышал. Я никогда не видел человека, который бы не дышал. И тогда я понял, что Васька умер, что я остался один на этом кургане, в этой большой степи, во всём мире…
Как же это случилось? Минуту назад он жил и дышал, смотрел на меня живыми глазами. Я слышал его голос: «Ты ничего не бойся. В тебя будут стрелять, а ты иди. Будет больно, а ты не плачь!»
Я почувствовал острую жалость к себе, и она хлынула горячим потоком слёз.
Я сидел рядом с Васькой в тёмной степи. Оттого, что он не дышал, тишина казалась ещё страшней. Вдруг я подумал о том, что он сейчас встанет и спросит: «Ты думаешь, я помру?»
Я вскочил и, плача, спотыкаясь, побежал к Пастуховскому руднику навстречу нашим.
Дальше всё проходило как во сне. За балкой, около домов рудника кто-то окрикнул меня:
— Стой, кто идёт?
Потом меня окружили и привели к командиру Сиротке.
На нём были красные галифе, на поясе висела шашка.
Сиротка узнал меня, ласково обнял единственной рукой, и я долго рассказывал ему, как попал сюда и что случилось со мной и моим другом на берегу речки Кальмиус.
Когда я, всхлипывая, умолк, он спросил:
— А ты приказ помнишь? Можешь повторить?
— Могу, — и, вспоминая по слову Васькин приказ, повторил его.
Командир Сиротка вызвал матроса Черновола, Абдулкиного отца, дядю Хусейна, и отдал им приказ:
— Хлопцы, по коням!
И запели трубы, зазвучали голоса:
— По ко-о-ня-ам!
На востоке вполнеба занималась алая заря. Тысячи конников, обнажив шашки, лавиной помчались к городу.
Я долго не мог прийти в себя. Шахтёр Петя отвёл меня в дом, напоил чаем из походного котелка. Рваную мокрую одежду мою он выбросил и выдал мне настоящие кавалерийские галифе, гимнастёрку и островерхую шапку-будёновку из серого сукна с красной звездой спереди.
— Теперь ты красноармеец, — сказал Петя и похлопал меня по плечу. — Будешь служить со мной, пулемётчика из тебя сделаю.
Днём на широком рудничном дворе я увидел много новых гробов.
Я вглядывался в лица убитых и неожиданно увидел того, кого искал.
Васька занимал только половину грубого, неоструганного гроба и лежал как живой. Высокий лоб его, как всегда, был нахмурен. Теплый степной ветерок тихо шевелил его белые волосы, клином спадавшие на лоб.
Слёзы сами собой лились и лились по моим щекам. Я смотрел на побелевшее, но такое родное хмурое лицо, на упрямо сжатые губы и вдруг опять подумал: сейчас он откроет глаза и спросит: «Ты думаешь, я помру?»
Я повернулся и убежал, чтобы не видеть, как будут его хоронить…
Так умер Васька, мой суровый и нежный друг, и последняя ночь его жизни была последней ночью моего детства.
Степь, степь…
Такая загадочная и простая, далёкая и родная, полынная шахтёрская степь…
Я сел в пулемётную тачанку будённовского эскадрона и не покидал её до конца гражданской войны.