— Предположим, я сам собирался к вам прийти, но возле гостиницы меня задержали два агента. Я посвятил в свои намерения Этвуда и попросил его приехать за мной в управление.
— Даже если бы так было на самом деле, ни Этвуд, ни посол не имеют права переступать порог управления полиции.
— Я и это предусмотрел. Мистер Этвуд приедет сюда с генералом Эспайатом.
— Он ошалел со страху, — сказал Аббес. — Он бредит.
— Можете позвонить в посольство и проверить.
Майор снисходительно ухмыльнулся.
— Ага! Ваш план ясен. Вы рассчитываете, что таким образом станет известно место вашего пребывания?
— Ничего вам не ясно! Они знают, где я и где Кастельфранко… Кажется, подъехал автомобиль, может быть, это они?
— Не фантазируйте, сюда все время подъезжают машины. Идемте со мной.
Майор взял с письменного стола подписанный Аббесом лист бумаги.
— Предупреждаю вас — подождите!
— У нас нет времени. Ваша песенка спета. Теперь мы любезно склоним к чистосердечному признанию следующего аса разведки, мистера Кастельфранко. Вы выйдете сами или позвать стражу?
— Зовите стражу.
Он был уже на границе, в месте пересечения воображаемой линии, проведенной от доминиканской Барахоны до гаитянского городка Сальтру, в районе огромных кофейных плантаций, тянущихся вплоть до Порт-о-Прэнса.
За ним гнались всю ночь. День он провел, прячась в кучах полусгнившего сахарного тростника, в гуще кустарника, в заброшенных хижинах, наступления темноты дожидался в зловонной яме деревенского кирпичного заводика.
Его ни на секунду не покидало ужасное ощущение, что его преследуют по пятам, не давая ни на миг оторваться от погони хотя бы за пределы слышимости. Время от времени до него доносились лай собак и голоса людей. И только когда мрак скрыл даже окружающие его в яме предметы, вокруг воцарилась тишина.
Он вылез из ямы и пошел, петляя, пробираясь по нехоженным, заросшим тропинкам. Его пугало шуршание проползающих ящериц, хлопанье крыльев фламинго, крик ворон; ветки царапали ему лицо, он стукался о стволы огромных деревьев, спотыкался о корни.
Прошел час, который тянулся бесконечно долго. Ему казалось, что он все еще слышит за спиной дыхание людей и собак. Сквозь застилающий глаза туман он увидел огни гаитянской деревушки, услышал бой барабанов и шум голосов.
Он догадался, что обитатели мазанок и бараков, разбросанных по краям огромной кофейной плантации, принадлежат к секте Боду и сейчас готовятся к ритуальному танцу.
Пробравшись сквозь кусты миндальной рощи, он увидел круглую поляну, а на ней медленно, вразвалку двигающихся людей.
Они легко прикасались к земле своими бронзовыми ступнями и, казалось, ласково поглаживали ее, переступая с носком на пятки. Ритм барабанов был медленный, приглушенный, к нему присоединялись другие инструменты: ча-ча, бонгос и марака, гитара и манубао с толстыми стальными струнами.
Сначала танцующие только шаркали подошвами по утоптанной площадке, но постепенно они стали отрывать ноги от земли все выше и все чаще; создавалось впечатление, будто они пытаются перед танцем, который вот-вот должен начаться, натянуть поверхность земли, как кожу на огромном барабане, чтобы потом каждый их шаг сопровождался доносящимся изнутри грохотом и эхом.
Измученный человек подумал — и удивился, когда мысль эта не принесла ожидаемой радости, — что граница осталась позади, и преследователям не удалось его настичь. Он все еще дрожал от страшной усталости, охватившей каждую частичку его тела, и от страха, ассоциировавшегося в памяти с отзвуками погони. Он озирался по сторонам в поисках какого-нибудь укрытия, где можно было бы отдохнуть, унять дрожь тела, успокоить нервы.
Он обогнул несколько кустов и, приблизившись к дереву мапу, прислонился к стволу, внутри которого, если бы он был полым, свободно разместились бы десятка два человек. Дыхание беглеца было учащенным и прерывистым, сердце сжимали внезапные судороги. «Я удрал, — подумал он, — я удрал, но страх не исчез; они могут прийти и сюда; они всюду приходят и везде убивают».
Фиолетовый туман сумерек сгустился, и ночь надвинулась так же внезапно, как внезапно нарушает тишину разорвавшаяся граната. Разорвавшаяся граната… Он видел однажды разорвавшийся ананас, разбитый пулей на груди Мануэля Хесуса Эрнандеса. Это было в Виллемстаде, в самый полдень. Эрнандес упал на мостовую узенькой улочки, не выпуская из рук ананаса, — две пули прострелили навылет его сердце. Стоящие вокруг расступились, стараясь, чтобы их не задело тело Эрнандеса. И тогда Тапурукуара — он был в белых брюках и клетчатой рубашке — подошел ближе и третью пулю выпустил прямо в голову упавшего человека. Это было излишне — Эрнандес уже не дышал.