— Наверное, злости в нем много! — тихо вставила Полина.
— Как бы не так! Чего ж я своего мужика никак не могу образумить? Ни веник, ни каталка, даже утюг не помогает! — досадливо всплеснула руками Галина.
— Мужичья злоба — не бабья! Этот человек, видать, много пережил. Оттого теперь его сама судьба бережет.
— Бабы! А печень медвежью куда дели? — вспомнила Анна.
— Моим внучатам ее отдали мужики, чтоб сильными росли, — отозвалась Полина.
— А Лида где?
— Все от страха отходит. Валерьянку пьет, — рассмеялась Галина и не заметила девушку, вошедшую тихо, неслышно.
— Испугалась. Что такого? А если б ты со всего маху на медведя упала, лицом в морду? Скажешь, спокойно встала б?
— Прости, Лид. Не хотела обидеть. Не приведись такое мне, тут же родила бы, — призналась Галина.
— Лид, а новичок тот, что Михаил, к тебе в ухажеры набивается!
— Да бросьте вы! Он вдвое старше меня!
— Дело не в возрасте. Сердцу не прикажешь!
— Мужик до гроба молодец! Едва от бабы отошел — уже холостяк! — хмыкнула Полина.
— Не все такие! — не согласилась Галина, вспыхнув.
— Все они — кобели! Одинаковые гады!
— Не-ет! Этот человек серьезный, неспроста у него вся голова белая…
— Старый он! А так глянуть, все при нем. Культурный, грамотный. Хорошим мужем стал бы. Этот и защитит, и вступится за свою жену. Вот только нет ее у него.
— Откуда знаешь? Может, и есть на материке? Письма получает! Федя ему привозил. Кто-то ждет его там! — вставила Полина.
— Если б была жена, давно бы приехала, хотя бы навестить. А то все трое живут холодно, по-сиротски. Никого не ждут. Видно, некого, — пожалела условников Полина.
Этот жуткий случай с медведем забылся быстрее, чем закончилось его мясо. Лишь Влас его помнил, иногда медведь гонялся за ним во сне. И тогда он орал во все горло, снова звал на помощь, бежал и… сваливался с койки, просыпался в холодном поту от стука в стену и голоса Михаила:
— Угомонись! Заткнись, слышишь? Достал своим воем! Дай другим спать!
— Скоро месяц минет, как все стряслось, а у него и поныне жопа мокрая от страха! — добавлял Дамир.
Влас и рад бы не кричать, но неволен был над своим сном и застрявшим в памяти страхом. О случившемся с ним написал пахану. Все, как было, признал честно, а в самом конце добавил: «Все помню, пахан! И закон наш фартовый, и твое слово, чтоб урыл лягавого. Не только ты пережил много, и я тяну ходку из-за него. Уже не первую. Знал бы, сколько пас его на зоне! Ночами стремачил пропадлину. Да срывалось все. Тут, когда прибыли на фуфловку, был уверен, что сама судьба улыбнулась и дарит шанс угрохать обоих. Да снова облом. И оскалилась удача медвежьей харей, сделала обязанником лягавого. Я того не ждал, но пойми, сдохнуть на клыках зверюги и ты отказался б! Он взял его на себя. Мало кто из «законников» согласился б на это. Теперь мне надо отпахать ему за услугу. Может, повезет, и представится случай? Когда сквитаемся, выполню твое слово и замочу его, а пока не взыщи…»
Это письмо отправил с особыми предосторожностями, чтобы не смогла прочесть его докучливая цензура.
Влас понимал, что Шкворень не простит ему, если он не убьет Михаила. По возвращении в город не миновать разборки на сходе, но это будет потом, через годы, а за это время многое поменяется.
«Не век же в обязанниках дышать. В этой глуши в любой миг жди чего хочешь», — успокаивает себя Меченый.
Михаил с Дамиром словно не видят его. Каждый день работают вместе дружной унылой парой. Они вдвоем чистили садки, потом запускали в них мальков.
Условники впервые увидели их. Крохотные рыбешки с икринкой на животе шустрили в воде, как искры. Они радовались простору, чистой гальке и воде. С жадностью набрасывались на первый корм — икру минтая. Любопытные, озорные, как дети, они проталкивались к сетке, чтобы узнать, а кто живет в другом садке. Иных, самых слабых, вынимали из сеток, чтобы течением воды не повредило Мальков.
— А почему у них икринка на пузе? — спрашивал Дамир Лиду.
— Это их питание, запас жизни. Пока не подрастут, икринка служит дополнительным кормом. Если повредится она, малек умрет.
— А на что тогда икра минтая?
— Она — подкормка, а своя икринка как материнское молоко. Без нее зачахнет.
— Выходит, она как тормозок мужику?
— Лопух! Какой еще тормозок? Они тебе что, работяги? Это ж «малина», только ихняя! Разуй зенки! Вишь, всякий кент со своим положняком, с долей! Этот садок — их предел, а вон и пахан! Зырь сюда! Во, какое у него брюхо! У всех отсосал змей! Еле шевелится. А вон и баруха, свои бандерши имеются! Гля, как перед паханом метут яйцами! — хохотал Влас и, указав на стайку мальков, сказал: — Эти уже разборку устроили, свой сходняк! Зырь, шкелета зажали в тусовке. Если он от них не сорвется, замокрят падлы! Им такое отмочить как два пальца обоссать! И никто за запретку не загонит, потому что все здесь есть, кроме лягавых и стукачей!
Влас оглядел обоих условников и пошел к женщинам, балагуря на ходу.
— Ну и банда проклюнулась, ботну вам, бабоньки! Не на халяву. С моих клешней в свет возникли. Я родные молоки подмешал, оттого эта зелень хоть нынче в «малине» пахать сможет! Сплошь шныри и стопоряги! С ними не соскучишься! — приобнял Анну. — Верно трехаю? — глянул бабе в лицо.
— Тебе проще! Сидишь в дизельной, мозоли на жопе натираешь, а нам растить и пестовать молодь. Пока она вырастет и окрепнет, не раз пот прольем, — вывернулась из-под руки Власа.
Тот усмехнулся:
— Приходи ко мне! Вместе мозоли станем набивать. Клянусь волей, не пожалеешь!
— Иди, трепло! Не мешай!
— Да разве я могу мешать? Я повсюду самый полезный. Без меня нигде не обойтись: ни лечь, ни встать! — подморгнул Полине.
Та от удивления рот открыла, родным глазам не поверила. К ней не то чужие, свой мужик давно охладел и не выказывает знаков внимания. Она и сама о том забыла, что это такое «нравиться кому-то». Федор давно зовет старухой, забыв ее родное имя. О других говорить нечего. Всяк со своей бабой втихомолку мучается, о чужой да старой кто вспомнит? А этот с чего моргает? Иль ошалел от одиночества совсем?
Полина достает щипцами перевернувшегося кверху пузом малька.
— Не успели выпустить, а уж погиб, — вздыхает женщина.
— Да их тут прорва! Чего сетуешь? Лучше бы меня пожалели! Во, какой красавец средь вас погибает! Без внимания и ласки сохнет! При молоках и прочих достоинствах. В самой поре! Мне б онереститься! Да никто не хочет со мной икру отметать! — глянул на Лиду.
Та не слушала его. Внимательно осматривала садки, замеряла в них температуру воды, проверяла ее на прозрачность, осадок, примеси, содержание кислорода.
«Неужели у нее ко мне ничего не шевелится?» — не верилось Власу. Ему даже обидно стало, что старания не замечены.
— Аннушка! Давай руки согрею! Глянь, как они у тебя покраснели! — подошел к женщине.
Та отвернулась.
Влас к Полине:
— Отдохни, наша пчелка, переведи дух! Совсем извелась в работе! Какая красивая была раньше, а теперь одни глаза остались! В них еще живет женщина! И какая! Огонь! Иди сюда, присядь рядом. Потолкуем, поворкуем, души отогреем! Ну, чего ты там раком встала над мальками? Они ни хрена не понимают и не смогут! А я вот тут сижу весь наготове, того гляди, пар из ушей попрет и свисток взвоет!
— Власка! Замолчи! А то услышат наши мужики, оторвут твой свисток и так нашкондыляют по шее, мало не покажется! — рассмеялась Галина.
— Меня нельзя обижать. Таких на племя оставляют и берегут как особых…
— И кто ж тебе о том натрепался?
— Та, которая это сказала, еще не родилась, — посмеялся сам над собой и, оглянувшись, приметил, что в самом конце цеха Лидия о чем-то тихо разговаривает с Михаилом.
Дамир ушел от них на почтительное расстояние, чтобы не мешать. Согнувшись над садком, делает вид, что занят делом. Он кого угодно мог провести, но не Власа. Тот за долгие годы слишком хорошо изучил стукача, знал все его повадки и приемы, потому крикнул: