— Пошли вниз! Я уже вконец задубел! — дрожит от холода Дамир.
Михаил снова принялся рубить сосну. «Это не береза! Не переломится. Вот только лапы надо оставить те, которые побольше, чтоб по ним вылез, да не верхушкой, а комлем в яму опустить. Так надежнее», — решает Смирнов.
Срубив дерево, подтащил к ловушке.
— Меченый, отвали малость! Отошел? — сунул обрубленную сосну. — Давай! Вылезай, но закрепи низ, чтоб под ногами не поехал! Упри его надежно. Ну что? Держит? Шустри живее!
Влас спешил. Сосенка трещала под ногами, грозя обломиться. Еще бы секунду, но… ствол не выдержал. Человек ухватился за корягу, нависшую над ямой. Та поддалась весу, затрещала. Михаил ухватил Власа за руку, ладонь в ладонь, Дамир вцепился в телогрейку Меченого, пальцы побелели от напряжения.
Сосенка, переломившись, гулко упала вниз. Теперь уж делать нечего, обратно падать страшно. Вон как обломок торчит, пикой. На нем недолго оставить душу и всю фартовую требуху.
Влас лишь краем глаза заметил все, что ждет его внизу, и забыл, кто его спасает. Целиком положившись на Михаила, держась за его руку, уперся ногой в мерзлую боковину ямы. А тут Дамир поднатужился, и Влас вылез наверх в утоптанный холодный снег. Дамир мигом шмыгнул за спину Михаила, опасаясь обещанной расправы, но Меченый, передернув плечами, предложил:
— Может, сообразим костерок? Хоть душу малость отогреем.
Влас сам нарубил сухих веток, поджег их и, сев на сосновые лапы, протянул руки к костерку. Зубы выбивали лихую дробь.
Какая месть? Меченый сидел, впитывая тепло, боясь пошевелиться. В этой яме-ловушке он успел обдумать и осмыслить многое…
«Помогут выбраться или бросят? Я, коль так случилось бы, вряд ли вытаскивал бы их! Ведь из-за этого лягавого тяну ходку, а стукача выручать вовсе западло. Да и «малина» на разборке, пронюхай о том, замокрила б! Уж лучше в зону на нары воротиться, чем ожмуриться на сходе! А эти… Могли кинуть. Сделали б ласты. До вечера, пока местные возникли бы, я б не додышал. Колотун под сорок! Как на Колыме! Попробуй выдержи! И притащили б на завод фартового в свежезамороженном виде. Вместо Снегурки, к елке!» — хмыкнул устало.
Михаил подбросил в костер смолистые сосновые лапы.
— Вон там, на склоне, хорошие елки есть. И спуск более пологий, за час управимся, — сказал хрипло.
— Не суетись, дай согреться! Успеем, — сел Влас поудобнее к костру. — Здесь хоть не сдох! А знаешь, как на Колыме случалось? Так же вот прижучило в январе. От холода дышат нечем, но кому от того лихо! Погнали на стройку спозаранок. Выкинули из машины. Охрана — к костру, мы — за «пахоту». У меня лом к ладоням примерз. Всю шкуру живьем сорвал, а конвоир шустрит прикладом по спине: «Вкалывай, падла! Какого хрена топчешься?» Я ему клешни показал, с них кровь сочится, а надо под фундамент долбить траншею. Он мне на нее и указал: мол, не хочешь здесь навек прикипеть, вламывай, пока добрый! Я чуть душу не оставил в той траншее. Даже рукавиц нам не давали, а уж о костре и не мечтай. Хорошо, что был в нашем бараке старый кент. Нет, не фартовый. Так вот он мои клешни сберег.
Умолк Влас и стал шарить по карманам.
— Кури! — достал свои сигареты Михаил.
Влас взял и продолжил:
— Весь барак таким путем лечился, мочой. Она и заживила. Куда деваться?
— На Колыме теперь зоны закрывают. Как не стало политических, обезлюдели тюрьмы, — вставил Дамир.
— Да кто такое трехнул? Вон, мои кенты и нынче там! Конечно, не на трассе. Она уже давно готова, но на драгах и на отвалах скребут рыжуху, которую другие в спешке оставили. Им легче, потому что вламывают неподалеку от городов и поселков, которые мы строили. Выгребают дочиста всякую песчинку. Им проще и легче, потому как в нормальных зонах дышат, а не в тех, где были политические. Эти и впрямь позакрывали, но Колыма остается Колымой. Она и теперь не без зон. И нынче там не легче. Вон из наших трое не вернутся. Никогда.
— Почему? — застыл немой вопрос в глазах Михаила.
— В бега сорвались зимой, а по первой ходке многого не знали. Тамошние фраера — не здешние, у них закон: беглым не помогать. Властей боятся. А кенты понадеялись, да облом получился. На трассе ни один водила не тормознул. Ментам, охране высветили всех по телефону. Кенты вломились в поселковый ларек, чтоб хоть хамовки взять. Их охранник замокрил. Всех троих… Встретить бы мне его! У них на Колыме, видите ли, не воруют. Не принято. И всяк, кто тот закон нарушит, получит маслину. Потому те, кто вернулся оттуда живьем, не верят мне, что наши местные выжить нам помогают, делятся и не базлают, не жлобятся и не грызут за прошлое, — докурил Влас. — Хиляем, где там твои елки? Пора уж и на хазу возникнуть! А ты заткнись, лярва! Чего вопишь? Не то достану, вытряхну из клифта! — погрозил кулаком рыси, сидевшей на самой макушке дерева смятым комком.
Ей тоже хотелось скорее вернуться в дупло, зализать пострадавшую лапу, но для этого нужно перескочить открытое место по глубокому снегу. Рысь боялась людей: вдруг снова вздумают поймать ее с топором? На больной лапе далеко не убежишь. Вот и кричала, прогоняла мужиков, как могла, торопила, напоминая, что всяк должен жить в своем доме и не задерживаться в гостях.
Условники, нарубив елок, подошли к пологому спуску и услышали, как их, всех троих, окликают по именам.
— Смотри-ка! Они о нас беспокоятся! — Дрогнул упрямый подбородок Михаила. Он вслушался в голоса.
— Влас! Власик! — звала Полина.
— Миша! Михаил! — кричал Федор.
— Дамир! Ну, где вы там застряли? — злился Золотарев.
— Здесь!
— Спускаемся!
— Вам помочь?
— Не нужно!
Дамир и Михаил связали елки ремнями и тащили их волоком. Здесь, на пологом спуске, они легко съезжали вниз. Ничто не мешало пути. И только Влас задержался на вершине сопки, ведь оттуда, с высоты, он увидел море. Как оно близко, как долог путь к воле. Кажется, стоило совсем немного пробежать, и окажешься на берегу, у самого причала. Там — суда… Они ходят на материк…
Ох и заныло сердце. Так захотелось оказаться на любом суденышке, но кто возьмет его с собой, кто рискнет? Да и сколько можно играть в догонялки со смертью?
— Влас? Ты чего там? — услышал Федора и, дрогнув внутренне, опустив плечи, глянул вниз.
Михаил с Дамиром уже передали елки Золотареву и Федьке, а бабы, все до одной, кроме Лиды, ждали Власа.
— Кралечки вы мои! Голубки! Соскучились обо мне? Мчусь! — сел на снег и, как когда-то в детстве, оттолкнувшись ногами, покатил вниз со свистом, едва удерживая елки в руках.
Он так хохотал, что бабы не сразу заметили порванную на плече телогрейку. Меченый чуть не сбил с ног Аннушку и, обхватив ее за ноги, уткнулся головой в живот бабе.
— Заждались? А я уже туточки! Чья очередь меня приласкать? Ведь я, можно сказать, все свои достоинства мужские поморозил вконец! Все — в ледышки, сам — в сосульку! Сущий Дед Мороз, а значит, мне Снегурка полагается. Самая что ни на есть живая! На все праздники!
— Пошли скорей, рыжий черт! Лечили тебя столько времени, а ты с голой задницей, весь оборванный по такому морозу носишься! — глянула Полина за спину Власа. — Где весь оборвался? Кто это тебя так отделал? Уж не Мишка ли с Дамиром?
— Куда им, слабакам? Я там с одной познакомиться хотел поближе! — кивнул на вершину сопки. — Уж и приловил, под себя пристроил! Да Мишка помешал. Позавидовал лягавый! Отбить ее у меня намылился, да и завопил: «Не трожь! Она беременная!»
— Кто? — Округлились глаза Полины.
— Чувиха та! Ну она и впрямь пузатой оказалась. Жаль — не от меня, потому всю телогрейку порвала. Хорошо, что ниже не добралась. Но я ей все-таки успел сказать: мол, в другой раз — моя очередь.
— Да там, на сопке, никто не живет.
— Есть одна, редкая баруха. Когда мы линяли, все кричала, чтоб не забывали и наведывались. Не знаю, как мужики, а я ее долго буду помнить, — сказал, погасив смех, и пошел рядом с женщинами, согреваясь душой.
Ведь за всю жизнь его впервые ждали чужие бабы. Не за деньги, не за подарки. Привыкли к бесшабашному человеку. Если б могли они теперь заглянуть в душу Власа, то увидели бы: она плакала и смеялась одновременно.