— Посмей он только сделать что-нибудь, — мы научим его приличному обращению.
Но с рыжим Мак-Уэ ничего нельзя было поделать, так как все права были на его стороне.
Весь лагерь был у ног Розы-Лилии. Но ей этого было мало. Ей хотелось, чтобы этот огромный, суровый, рыжеволосый человек с сердитыми серыми глазами и громким голосом был также ласков с нею. Ей хотелось, чтобы он брал ее на руки и сажал к себе на колени, чтобы складным ножом вырезывал ей из дерева такие же лодочки и ящички и таких же чудных собак и кукол, какие ей вырезывали Джонсон и все дровосеки. В присутствии Джонсона она часто капризничала, так как была уверена, что он верный ее раб. И к тому же — приходится, к сожалению, сознаться в этом — она в глубине души своей никак не могла простить ему бельма на глазу. Впрочем, она благосклонно разрешала ему играть с ней. Ко всем остальным обитателям лагеря, кроме хозяина, на которого смотрела с благоговейным страхом, она относилась одинаково ласково и беспристрастно. Но мечтала она об одном: обратить на себя внимание рыжего Мак-Уэ.
После ужина дровосеки обыкновенно набивали свои трубки, закуривали их, и кто-нибудь затягивал песню, одну из тех бесконечных, однозвучных песен, которые поют все дровосеки.
Одни из этих песен чувствительны, другие религиозны, но попадаются между ними до того грубые по своим выражениям, что вас может бросить от них в жар. Грубые песни пользуются такою же любовью в лагере, как и чувствительные, поражая вас своим простодушием. Самые скромные дровосеки поют их, так как не сознают, по-видимому, всей чудовищности их смысла. Ни одна из таких песен, как бы по общему согласию, не пелась в лагере со времени появления в нем Розы-Лилии.
И вот, когда дровосеки пели или курили, или шутили, Роза-Лилия переходила от одного к другому, и крошечная фигурка ее смутно мелькала в наполненной густым дымом комнате, еле освещенной двумя масляными лампами. Дровосеки откладывали в сторону трубки и, взяв ее на колени, ласково гладили большими заскорузлыми руками ее шелковистые белокурые кудри и рассказывали ей на ушко лесные сказки, чтобы позабавить ее. Просидев спокойно каких-нибудь минуты две на коленях у одного, она слезала и направлялась к следующему. Добравшись наконец до того места, где сидел обыкновенно рыжий Мак-Уэ, закинув одну ногу на другую и прислонившись к спинке скамейки, она останавливалась на несколько минут и стояла, улыбаясь и надеясь, что он заметит ее. Затем она подходила ближе и, не говоря ни слова, прислонялась к его колену, ласково заглядывая ему в лицо. Если Мак-Уэ пел в это время, — а он был отличным певцом, — он так погружался в свое пение, что не замечал Розы-Лилии, и она уходила, с удивлением посматривая на него, и отправлялась искать утешения у своих верных приверженцев. Но когда Мак-Уэ не пел, он бросал на нее суровый взгляд своих сердитых серых глаз и, пощипывая лохматые брови, грубо спрашивал ее:
— Что тебе нужно, плакса?
Услышав грубый голос и увидев сердитые глаза, девочка уходила в другой конец комнаты, причем по щечкам ее катились иногда крупные слезы. Всякий раз после такого опыта отправлялась она к Джимми Бракетту, который старался успокоить ее чем-нибудь сладким, бросая при этом убийственные взгляды на Мак-Уэ. Но Мак-Уэ отвечал на них презрительной усмешкой, словно гордясь тем, что досадил девочке. Он случайно открыл, что слово «плакса» может всегда избавить его от Розы-Лилии. Девочка не любила, когда ее называли плаксой. К тому же он выражал этим протест против нежностей, которые расточались ей остальными.
Как ни возмущалась Роза-Лилия таким грубым отношением к себе, она забывала его, как только снова видела Мак-Уэ. Каждый вечер пыталась она взобраться к нему на колени или обратить на себя его внимание и каждый вечер уходила от него смущенная. Но ей удалось пристыдить Мак-Уэ. Однажды он, как и всегда, повторил свой обычный вопрос:
— Чего тебе нужно, плакса?
Губы Розы-Лилии дрогнули, но она на этот раз не тронулась с места.
— Меня зовут не плаксой, — ответила она, — а Розой-Лилией. Я хотела попросить вас взять меня на колени на одну только минуточку, самую крошечную минуточку.
Мак-Уэ, застигнутый врасплох, со смущенной улыбкой оглянулся кругом. Но тут же вспыхнул от досады. В комнате наступило молчание, и он почувствовал, что все настроены против пего. Он, нахмурив брови, взглянул на Розу-Лилию. Затем, пробормотав: «Не возьму я тебя!», вскочил со скамьи и грубо оттолкнул от себя девочку.