— Прекрасно! — все повторяет гость.
А мне кажется, что он без конца о Ней, а не про наши скалы, да бухточки, да про цветы. На цветы он и не глянул. «Прекрасно!» — а взгляд не на желтом, на голубом.
Возле неумолчного водопада мужчины принялись за старое: пока хозяйка возится «на кухне», решают одним махом мировые проблемы. Мира вроде бы и не осталось, но мировые проблемы, как это ни странно, остаются.
Перед этим гость всему и вдосталь нарадовался, запуская пальцы в свою курчавую короткую армейскую стрижку: водопад — восхитительно! лунка с рыбой и крабами — прекрасно! черви дождевые — неописуемо, охренеть можно! Особенно восторг был, когда показали ему дверь в скале.
— А, крысы штабные, вот вы где!
Постучал камнем по железу.
— С победой, мерзавцы! Доигрались, черви зеленые?
Нас уже звали «к столу», но беседа, а точнее, крик стоял такой, что хозяйка уши время от времени зажимала очень выразительным жестом: мы даже водопад, грохот его перекрикивали. Направились к Ней, голосу поубавили, но замолчать нас даже аппетитный запах жареной рыбы заставить не может, даже голубое очарование хозяйки. О чем кричим? Да все о том: почему да как? Уж, кажется, все и обо всем знали, друг друга не уставая предупреждали, в кино насмотрелись, в газетах и книгах начитались, как и чем кончится, если начнется. Наперебой об этом говорили и те, и другие, и третьи. Но каждый говорил не себе — другому, а другого не слышал.
— Вот так, как мы сейчас, — спохватился гость, и мы рассмеялись все втроем.
«Вот бы раньше так рассмеяться», — подумалось мне. Но, наверное, когда ладонь сжимает рукоятку пуска, палец видит кнопку, тогда челюсть тоже напрягается — улыбка, смех не получаются.
— Это еще хорошо, что не загорелось море, океаны, — проговорил Третий. — Сверху, но только вначале, было хорошо видно, как вспузыриваются океаны, Тихий, Атлантический, Ледовитый, то в одном, то в другом месте. Подлодки, как рыбу, глушили друг дружку, ну а мы их еще и сверху.
— Да, что говорить, поработали на славу.
— Но островок все-таки остался, — радуется гость. — И даже завтрак. Не говоря…
И он выразительно кивнул на хозяйку. Нет, такая, как у него, улыбка, белозубая на темном лице, что ни говори — вещь замечательная!
Опять торопимся выяснить:
— Почему вы?..
— Нет, а зачем вы?..
Ракет, боеголовок осталось (если где-то осталось) меньше, а вот вопросов стало гораздо больше.
— Кому теперь нужны ваши социальные эксперименты?..
— А ваши права на выезд — кому?
Женщина смотрит на нас, слушает, и нам все меньше нравится выглядеть перед Ней идиотами. Хватит, что мы проиграли войну — оба. Теперь обоим проиграть в Ее глазах?.. Ни ума, ни достоинства спор нам не прибавляет. Все наши слова, горячность правоты — полнейший абсурд, шум-гам на кладбище, из-под земли! Что может быть нелепее и гаже!
И мы, оставив в покое друг дружку, общими силами набрасываемся на… матушку природу. Она виновата, она породила, допустила, позволила, даже спровоцировала, да, да, именно так! Ну зачем ей было только припасать для нас каменный уголь да нефть? Как специально. Не будь этих двух планок на лесенке, ни за что не добраться бы до ядерного горючего. Паслись бы мирно среди стогов сена да шустрых паровозиков, гоняемых древесным углем, время от времени кусались бы, но так, насмерть, как получилось, не смогли бы при всей нашей неуемности.
Как это она, мудрая наша матушка, не разглядела, что никакие мы не мирные, не травоядные, что такими только казались или прикидывались поначалу, выпрашивая у любящей родительницы право не попадать под опеку Великого Инстинкта. Мешал он нам, не позволял самопроявляться всласть и сполна, этот самый инстинкт самосохранения вида. А он у матушки природы почему-то товар дефицитный. Вручала его лишь самым забиякам: всяким там волкам-тиграм да гремучим змеям. Этим намордник Великого Инстинкта, конечно, нужен. А зайцу — зачем? А голубю — зачем? Человеку тем более не надо, он такой весь голый, без рогов, без когтей и клыков! Ну укусит собрата мелкими зубами, ну даст подзатыльник — велика трагедия! Не разглядела матушка родительница, какие клыки, какие когти спрятаны под круглой, как крышка реактора, черепной коробкой. Какой взрыв, выброс возможен — страстей, жестокости, ненависти, кровожадности. И именно к себе подобным. Когтей нет, говорите? А камень зачем, что под рукой? Нет клыков, зато есть палка. Согнуть ее и совсем здорово — получился лук. А если дунуть огнем да через железный «тростник» — кто сильнее, кто дальше? Что, если это да соединить с этим, да еще вот так — что получится?.. До чего же любопытные детки! Собой бы заняться, так нет, каждому другого подавай! Кого бы повернуть, приспособить так, чтобы самому было не просто хорошо, а лучше, чем всем остальным?
— У них фонарики были такие, — вдруг прозвучал голос.
Мы так привыкли к собственному крику, что от женского тихого голоса ошарашенно замолкли. Сгребает в кострище остатки водорослей, что-то очень изменилось на недавно таком спокойном лице, глаза ушли от нас куда-то далеко-далеко.
— Такие вот фонарики, жужжащие, — она показала, сжимая-разжимая кулак, как их заставляли работать, светить, — зажужжит, и мы прячемся, замираем. Они нас искали. Светом по глазам и сразу — железной палкой по голове. Потому что мы дышим, а на всех не хватает воздуха. Жужжание и этот удар, как по сухому дереву.
Мы онемело слушаем. Я-то догадываюсь (нет, знаю), о чем Она.
— Не знаю, — продолжает Женщина, — как там у нас было устроено, но вода, пища и, главное, воздух — все подавалось на команду, голос одного-единственного человека. Кто он, наш кормилец-поилец, мы не знали, знали только, что он есть. Но, по-моему, они менялись каждые сорок восемь часов. Главный должен был подтверждать свое право командовать приборами, наговаривая им что-то. Как я понимаю, в этом был огромный соблазн для тех, кто был рядом: ухитриться сказать слова раньше, записать свой голос, оттеснив предыдущего. Где-то пришла и ушла очередь и моего отца… И он куда-то исчез… У них там были сплошные перевороты, и всякий раз менялась группа прихлебателей, тех, кого кормили-поили и кому давали дышать. Только с железными палками — те, кажется, не менялись. Шныряли, как крысы, по темным углам, выискивали вчерашних, чужих и вообще лишних. Потому что по темным углам и среди трупов прятались и ничьи, ничейные, но они дышали, забирали последний воздух. Переворачивали и мертвых, растаскивали трупы, а для надежности им тоже доламывали черепа. О, эти звуки! А запах, он до сих пор… сладкий такой…
Она невольно вытерла губы, рот.
Ну вот, так оно и есть: цветы и та дверь в скале за водопадом — не здесь ли объяснение, ответ? На многое, о чем я давно догадываюсь.
— О чем все-таки она? — спросил гость, кажется предполагая (и, возможно, справедливо), что в таком состоянии Она его не слышит. — Она что, оттуда? — спросил еще раз напрямик и показал (не по нашим правилам) на водопад.
Мы такие вещи, все, что тащит нас в прошлое, не только в разговорах, но и в мыслях стараемся обходить.
А взгляд Третьего заскользил по горизонту, по нашему горизонту, а для этого надо хорошенько запрокинуть голову. Мы, наш остров на дне глубокого колодца или скорее воронки. Высокие стены из шевелящегося, затуманенного мрака испещрены немыми бессчетными молниями, как трещинами. Молнии эти все всегда только одного цвета — или огненно-красные, или синие, или желтые, будто кто-то там, за прозрачным дымчатым занавесом, меняет, как в театре, цветные стекла. Но это если смотреть на стены. А можно и не смотреть, и тогда замечаешь лишь верхний, солнечный свет — на скалах, на цветах, на падающей воде…