— Что теперь? — сказал Леандр. — Я работал с Лин из-за ее таланта. Как я мог знать…
— Ты не мог, — плавно сказал Марлен. — Но теперь Никон Геррард займется делом, убедится, что поэты знают свое место. Поэтесс быть не должно.
— Она поймет, да?
— Она умная, — сказал Марлен с намеренным терпением. Ему нравилось в детстве смотреть на волков в лесу, как они осторожно преследовали зайцев и оленей. — Трое сделали ее простой, но не бесталанной. Как ее зовут на самом деле, Леандр?
Он спрашивал, но не понимал причину своего интереса. Может, он ощущал что-то скрытое там, а в природе Марлена было интересоваться всем скрытым или запретным.
Леандр смотрел на пол.
— Не знаю.
— Мне понравилось ваше выступление, — сказал Марлен. — Ты можешь выиграть и без напарницы, — он удивился тому, что заставило его сказать так. Он не верил в это.
Смешок Леандра больше напоминал всхлип.
— Шутишь, — он был восприимчивее, чем казался. — Вы с Дариеном — пара богов… солнце и луна. Никто не сравнится с вами.
Марлен грубо схватил его за руку.
— Найдем тебе карету, — сказал он. — Есть деньги? Хорошо, — он повел мужчину к двери. Марлен знал, что он не будет спать сегодня, но он не мог оставаться в этом доме. Иронично, что величайшего поэта века арестовали в доме еретика.
Пока иронию знал только он.
Вина было мало. Он опечалился. Он ощущал и свою слабость. Солнце и луна. Марлена тянуло к тьме в нем, источнику его таланта и не только. Солнце и луна. Конечно. Конечно.
* * *
Свет дня из грязного окна только начал падать на кровать. Скорее, это был матрас, тонкий и набитый соломой. Лин и Леандр Кейен делили его, держась на расстоянии. Они делили так кровать в гостиницах Эйвара, с севера до юга. Месяцы путешествий, сочинений, выступлений вместе.
Все это закончилось.
Она вернулась под утро, утомленная, и увидела, как Леандр собирает вещи. Он считал, что оказывает ей услугу, оставляет комнату, оплаченную на неделю вперед. Найти комнату для одного будет почти невозможно в дни перед Ярмаркой и состязанием. Наверное, ему придется делить кровать с тремя другими.
Она прокомментировала его предпочтения. Чтобы скрыть потрясение. Он, конечно, злился. Пока не вспомнил, что обещал ей после девяти месяцев в пути.
— Пойми, — сказал Леандр, он был бледен, глаза — пустыми. — Это мой единственный шанс. То, что ты сделала для меня… твои песни создали наше имя. Но Валанир Окун все изменил этой ночью.
— Знаю, — сказала Лин, — но это лишь состязание. Уверена, меня дисквалифицировали. Но потом…?
— Я не могу так рисковать. Я хотел бы продолжать так, но… женщины не могут быть поэтами. Ни Академия, ни двор не признают мою работу, пока я с тобой.
— Вот как, — сказала Лин. Она тряхнула головой, скорее себе, чем ему. Она опустилась на кровать и закрыла глаза. — Должна признать… ты меня удивил, — она почти улыбнулась, думая, что слова подвели ее, когда нужны были больше всего. Не в первый раз.
Она услышала, как скрипят половицы. Его ладонь легла на ее плечо. Ее яростная часть хотела стряхнуть руку, а потом ударить изо всех сил. Но в остальном она была потрясена, даже — за это она себя ненавидела — понимала это. Она знала слабости Леандра Кейена… а он не знал о них. Он думал, что может избавиться от груза, бросив ее. Она почти жалела его.
— Мои песни, — сказала она, наконец.
— Наши песни, — исправил он. — И я буду упоминать тебя, когда смогу.
У двери его шаги остановились. Она не поднимала голову.
— Я буду скучать, — сказал Леандр. — Я так и не узнал, кто ты.
Он закрыл дверь без шума. Она слышала, как он спускается по лестнице. А потом тишина, ведь рассвет только наступал, шум на улице еще не звучал.
Лин прижалась щекой к стене, покрытой пятнами. Она была грубой под ее кожей.
Она не имела права злиться на Леандра. Ее положение было шатким еще до того, как Валанир Окун сделал свой ход.
Но она не могла злиться на Леандра, потому что прошлой зимой он спас ее.
Они встретились, как и расстались, в гостинице. Тогда она была как призрак, худая, бледная от задержавшейся болезни, которую она скрывала, постоянно щипая себя за щеки, потому что хозяйка гостиницы выгнала бы ее на холод, узнав о болезни. У нее не было денег, только голос и песня в голове. За песню ей позволили немного хлеба и супа, а еще угол в конюшне на ночь.
Ее принимали за мальчика, конечно. Она не знала, что было бы, если бы они подумали иначе. Город страдал от зимы, люди были голодными не только до еды, но и до комфорта среди холода и тьмы.