Тут только Аргония поняла, что Альфонсо все это время, возможно, и вовсе ее не слышал, что он околдован, что он во мраке, и что ей придется еще бороться, чтобы вызволить его. И она зашептала, постепенно переходя в крик:
— Прости меня! Я думала, что ты каждое слово мое слышишь, что ты уж пришел ко мне — навсегда пришел… Нет — конечно же нет — ты только случайно, по прихоти рока на несколько мгновений сюда опустился… Только взглянул — да не заметил — и вот уж вновь далеко, недостижимый… Но ты мне сил придал! Увидела тебя, и только уверилась, что надо идти до конца. Пусть у меня почти никаких шансов нет… Пусть! Все равно — пусть и на верную гибель, но, все равно буду идти к тебе!.. Я всегда была верна тебе, любимой — такой и останусь до самого конца… Впрочем — ты меня и не слышишь…
Аргония была права, но лишь отчасти. Все устремления Альфонсо по прежнему были захвачены Нэдией, но он слышал те строки Последней Поэмы, которые проговорила ему Аргония — он, правда, не замечал эту деву, и воспринимал эти строки так, будто сошли они откуда-то свыше, из небес. Эти строки породили в нем новый вихрь, и он завопил имя Нэдии — так, правда, завопил, что человеческое ухо воспринимало его как вой разъяренной стихии. И вот уже был высоко над этим каменным плато, уже и позабыл про Маэглина, забыл, зачем отнес его — забыл даже про золотистое сияние волос — он был ослеплен яростью. Вот вновь затрепетал он, задрожал, разорвался на черные, острые стяги — и вновь оглушительный его вопль потряс поднебесье — и вновь он звал, и вновь он жаждал, и от того, что оставался в одиночестве, что никто ему не помогал (но он бы отверг всякую помощь) — он стремительно приходил во все большее неистовство, и вот уж стал настолько пронзительно черным, что и на фоне туч выделялся — резал своей мрачностью глаз, непроницаемые тени отбрасывал. Вот он устремился на замок — страстно жаждя разорвать его в клочья, и добраться до того, кто все это создал — и его разодрать в клочья. При этом он даже и не замечал размеров замка — против его ярости, эта вздымающаяся над всем Мордором громада представлялась ничтожной…
Ну, а Аргония так и стояла с поднятой головой, и все боролась с той слабостью, которая по прежнему наполняла ее глаза тьмою. Она так и не осознавала, что поддерживает ее Маэглин — она пристально вглядывалась в удаляющееся черное пятно — Альфонсо. Иногда голова ее клонилась, но она каждый раз вскидывала ее, и вот, в величайшем волнении вскрикнула — это произошло тогда, когда превратившийся уже в маленькую мошку Альфонсо, уже, кажется, вплотную подлетевший к замку, был окружен ослепительными бликами, которые сродни были сиянию молний, и даже с такого расстояния видно было, как сжимаются вокруг него, как жгут непереносимой для человеческого тела температурой. Это тревожное видение продолжалось полторы или две минуты, и все это время Аргония простояла напряженная до предела, вытянутая как струнка по направлению к этому месту. Откуда-то из глубин ее груди поднимался тяжелый, болезненный стон, и, казалось, что в любое мгновенье она может умереть.
Потом, когда это сияние померкло, она стала падать, но вновь, пусть и нечеловеческим усилием, ее смог удержать Маэглин.
А потом, не говоря друг другу ни слова, каждый любя того, кого не было поблизости, пошли к замку.
Ни дней ни ночей больше не существовало. Лишь только раз восходящее солнце смогло пробить свои робкие лучи через тучевые слои — в эти мгновенья весь окружающий, занесенный снегом мир словно окунулся в молодую, кипящую кровь. Но тут же вновь нашла толстенная тучевая стена, вновь взвыл ветер, вновь в темно-сером мареве понеслись полчища снежинок, вновь исчезло куда-то время и остался лишь один беспрерывный, напоминающий кошмарный сон миг. В этом миге вцепившиеся друг в друга, качающиеся из стороны в сторону Фалко и Хэм делали шаг — кто-то бы сказал, что они делали все новые и новые шаги — конечно — это так, но им то казалось, что все вновь и вновь повторяется, и что они стоят на одном месте. Ведь ничего не менялось — все снег да снег, и сколько они ни шли — все ничего не было видно. С трудом припоминалось, как их окружили волки-оборотни, как скрежетали клыками, как, наконец, один из них бросился на Фалко — Хэм хотел заслонить его своей тощей грудью, что, конечно же было бессмысленно, но тут где-то совсем рядом взвыл, разорвался оглушительный вопль — такой вопль не мог прозвучать в обычной жизни, но только в кошмарном сне он мог прийти. Тем не менее, они сразу же узнали его — это был ворон. Потом, и навсегда так и осталось загадкой, каким образом он оказался на этом месте; ради чего он вступился за хоббитов?.. Остается только строить предположения — быть может, его измученное сознание металось в противоречиях, быть может, какая-то его часть еще хотела, чтобы хоббит пришел, избавил его от нынешнего, темного состояния?.. Не станем гадать, только констатируем факт — хоббиты были избавлен от волков — они, метнувшиеся на них разом со всех сторон, попросту обратились в оглушительно воющие скопления снежинок, да и унеслись вместе с ветром.
Шаг за шагом, шаг за шагом…
— Быть может, уже ночь глубокая?.. — простонал Хэм — ноги его подогнулись и он бы рухнул в сугроб, если бы Фалко не подхватил его, сильным рывком не поволок за собою. — …Пожалуйста — нам нужен привал. Я же чувствую, что уже ночь на исходе. Весь день предыдущий, всю эту ночь — все идем, идем, а зачем?.. Фалко, ну неужели ты не чувствуешь, что не поможешь им?! Фалко — ты все говоришь про долг, но не долг — нет, нет — самоубийство!..
Фалко все время шел с плотно стиснутыми зубами, губы его были мертвенно-бледными, да и весь его лик был мертвенно-бледным, покрытым инеем — удивительным казалось, что он еще жив, что он еще делает какие-то движения вперед. Ежели вначале его больше поддерживал Хэм, то теперь, напротив, он вел Хэма, который терял с силы с каждым шагом удаляющим его от Холмищ — а он это очень хорошо чувствовал! Несколько раз уже Фалко предлагал ему повернуть, да добираться до родной норы. Хэм отвечал, что не сможет добраться, и не потому что у него сил не хватит (на это-то у него и в предсмертном состоянии хватило бы сил!) — но потому что не выдержит отчаяние — ведь его друга, его брата Фалко не будет поблизости, и он будет знать, что Фалко обречен на гибель. И вот, стеная от отчаянья, он все продолжал идти вслед за ним, все уговаривал его — и так редко — так редко, как казалось ему! — получал хоть какие-то ответы. Вот и теперь получил только:
— Мы должны идти, потому что нас ждут…
— Да как же ждут, когда уж, верно, и позабыли про нас! — горестно простонал Хэм. — Неужели ты не понимаешь, что у них сейчас какие-то свои страсти — они все ими поглощены, они во мраке там клубятся, молниями плещут, мы подойдем — они нас испепелят и даже не заметят, и даже не поймут, что такое совершили.
— Да, скорее всего так и будет, но я должен быть там. Можешь называть меня глупцом — как тебе угодно. Но я должен быть там…
И вот тогда Хэм окончательно смирился, что Холмищ ему уже никогда не увидеть, что погибнет он бесславно, и никогда не будет погребен, потому что и погребать будет нечего — он ясно понял, что всякие уговоры бессмысленны, и тут же утешил себя тем, что умрет, по крайней мере, рядом с Фалко. Дальше шли они молча довольно долгое время — до тех пор делали этот бесконечный шаг вперед, пока Хэм вновь не почувствовал, что ноги его подкашиваются, что он промерзший, весь ссохшийся от голода не может сделать больше ни шага, что он попросту умирает. И только он собирался обратится с мольбой к Фалко, как раздался его неожиданно просветленный, счастливый даже голос: