Амели еще никогда не видела, чтобы комната так не подходила жившему в ней человеку: темная, с налетом готики и старой резной мебелью викторианской эпохи, она так разительно отличалась от лучезарного Жана, ослепительно блиставшего даже будучи весь в черном.
— Присаживайтесь, моя дорогая.
Он оказался за ее спиной так тихо и внезапно, что Амели едва не вздрогнула, часто задышав, напуганная столь близко прозвучавшим голосом. Быстро улыбнулась и поблагодарила, устроившись на мягком темно-бордовом диване с асимметричной спинкой.
— Не против, если мы сразу приступим к интервью? Не хочу затягивать с ним и задерживать Вас у себя в столь поздний час. Я буду безумно волноваться за вашу сохранность, мой цветок, если отпущу Вас от себя слишком поздно.
— Да, конечно, Жан, я буду только «за».
— И замечательно, — он улыбнулся, взял с темного деревянного стола два бокала с красным вином и предложил один Амели, устроившись на диване рядом с ней. — Не составите мне компанию? Сегодняшняя выставка совершенно вымотала остатки моих сил. А пить в одиночестве привычки не имею.
— Хорошо, я с удовольствием составлю Вам компанию, — в ответ улыбнулась Амели и взяла протянутый бокал. — Думаю, это даже поможет нашему разговору.
— Тогда давайте выпьем за Вас, мой прекрасный цветок, за Вашу ослепительную красоту.
— Вы преувеличиваете, Жан, — она неловко опустила взгляд, но практически сразу снова его подняла, лишь едва порозовевшие щеки выдавали ее смущение.
— Не скромничайте, моя дорогая, — улыбнулся он, звякнул бокалами и сделал глоток вина, наблюдая, как Амели следует его примеру. А она не могла не отметить, что его вкус в алкоголе был просто безупречен.
Из черного клатча она достала небольшой диктофон и только хотела достать маленький блокнотик с заготовленными заранее вопросами, как Жан остановил ее рукой и улыбнулся.
— Стандартные вопросы убивают весь шарм, Вам не кажется? Давайте обойдемся живой беседой, задавайте только те вопросы, которые вам действительно интересны, а я постараюсь на них честно ответить. Не загоняйте себя в рамки, они вам совершенно не к лицу.
— Хорошо, — согласилась Амели, отложила сумочку, ловким движением включила диктофон, положив его на кофейный столик, а Жан расслабленно откинулся на спинку дивана, не спуская с нее пронзительного взгляда голубых глаз. — Тогда начнем?
— Я Вас очень внимательно слушаю.
— Что ж, — начала было она и тут же замолчала, неловко прикусила губу и нахмурилась, будто в одно мгновение позабыв все вопросы, которые старательно придумывала лишь ночью ранее. — Откуда Вы родом, Жан?
Он лишь рассмеялся под ее непонимающий взгляд.
— Вам правда это интересно, моя дорогая? — успокоившись, с легкой улыбкой поинтересовался он.
— Это будет интересно нашим читателям, — тут же не растерялась Амели. — Ваша фигура, Жан, так таинственна, что читатели хотели бы знать о Вас любую мелочь.
— Ну хорошо, — все же согласился он. — Название Вам едва ли что-то скажет, вы не найдете его ни на одной карте нашей прекрасной страны. Я родился в небольшом городке на юге Франции, практически возле самой границы с Италией. Всего несколько небольших домов, одна дорога и бесконечное море, ради которого там можно было остаться навсегда.
— Сколько Вам лет? — неожиданно для самой себя поинтересовалась Амели и смутилась собственного вопроса, тут же волнительно сделав глоток полусладкого вина. Он наверняка думал о ней, как об очередной влюбленной дурочке, и жалел о согласии встретиться, но он, кажется, нисколько не смутился странному вопросу.
— Тридцать три.
Так странно, она едва ли дала ему больше двадцати пяти.
— И во сколько вы начали рисовать? Наверное, любовь к творчеству Вам привили Ваши родители?
— Родители, — с усмешкой повторил Жан и поднялся, отойдя к окну. Достал из кармана брюк пачку сигарет и взглядом поинтересовался у Амели, не против ли она. Она была не против, и он тут же закурил, блаженно прикрыв глаза. — Мои родители, моя дорогая, были самыми далекими от искусства людьми. Мой отец был рыбаком, целыми днями просиживал у моря, а вечером возвращался домой со свежим уловом. Я до сих пор помню омерзительный запах рыбы, дешевого табака и рома, который он так любил. А на утро мне приходилось бежать в соседний городок и продавать эту склизкую, смердящую мерзость, от которой я потом никак не мог отмыться. Я до сих пор на дух не переношу рыбу, моя дорогая.
— А мама?
— О, мама… — Жан странно улыбнулся, сделал затяжку и помолчал, разглядывая усилившийся снег за окном. — Моя мама была чудесной женщиной, пока в нее не вселялся сам Сатана. Тогда она кидалась на меня и отца, что-то пронзительно кричала и била посуду. А потом начинала неистово плакать, выдирать на голове волосы и до крови расцарапывать ногтями руки, судорожно повторяя, что под ее кожей кто-то живет. Отец никогда и на дух не переносил ее приступы, затаскивал ее в небольшую пустую темную кладовку под лестницей и там ее закрывал. Она еще долго билась в дверь и кричала что-то непонятное, может, и не на французском вовсе. Когда я на следующий день возвращался с рынка, мама уже как ни в чем не бывало продолжала возиться на кухне. Только перебинтованные разодранные руки и уставшее лицо выдавали недавний приступ. Когда мне было семнадцать, в один из вечеров отец вернулся с пристани пьяный, от него снова тошнотворно воняло, а у мамы снова случился приступ. В тот день отец перестарался, и, когда он ее ударил, она неудачно ударилась головой об острый угол стола. Больше у нее никогда не было приступов. Потом его нашли в гостиной, он застрелился из дробовика, который хранил на черный день. Знаете, моя дорогая, полиция не поверила, что он мог застрелить себя сам, даже меня подозревали, но через месяц наконец признали, что это было самоубийством. В тот день я в последний раз прошел по улице того жалкого городка, а ложные обвинения в убийствах только начали меня преследовать.
— Господи, Жан, — потрясенно охнула Амели, с сочувствием на него посмотрев. Бедный, несчастный парень, с самого детства переживший ад. Не проникнуться его историей было невозможно… — Мне так жаль. Если вы не хотите говорить об этом, не надо, я все пойму.
— Не переживайте так, мой дорогой цветок, это дело прошлого. Вы все еще хотите знать, где я научился рисовать? — с улыбкой взглянул на нее Жан и подошел к столу, затушив сигарету, а пораженная Амели не смогла отвести от него взгляд, и вовсе позабыв о своем первоначальном вопросе.
— Да, конечно, если Вы хотите ответить на него…
— Что ж, душа моя, — продолжил свой рассказ Жан, снова расположившись у окна. — В восемнадцать я переехал в прекрасную солнечную Италию, своими красотами навсегда лишившую меня сна. Я столько слышал о ней, о ее солнечных площадях, древних зданиях, пропитанных духом истории, даже о знаменитой итальянской пасте, которую я впервые попробовал только в восемнадцать. Я отправился прямиком во Флоренцию. Вы когда-нибудь бывали во Флоренции, моя дорогая? Это просто рай, так разительно не похожий на мою Родину, настоящий ад Данте, в котором я прошел все девять кругов. Средиземное море служило мне озером Коцит, отец был мне Эфиальтом, а мать — Люцифером. Люцифера не стало, путь в Чистилище был открыт, а там я и добрался до Рая. Именно Флоренция привила мне любовь к искусству, ее музеи и площади. Я восторгался Страшным судом Джорджио Вазари, поражался скульптурам Донателло и Микеланджело и был пленен работами Леонардо да Винчи, Сандро Боттичелли, Рафаэля Санти в Галерее Уфицци, где я был частым гостем. А дворец Медичи-Риккардо… — Жан восхищенно вздохнул, поглощенный собственными воспоминаниями, совершенно позабыв, что в комнате есть кто-то еще. — Там всё, абсолютно всё, говорит о превосходстве. Он насквозь пропитан превосходством и богатством, полностью сохранив дух пятнадцатого века. Я не мог не восхищаться Медичи.