— Тогда Вы и начали рисовать? — завороженная, поинтересовалась Амели.
— Что Вы, моя дорогая. Тогда я только полюбил искусство в его прекрасном проявлении. У меня за душой не было ничего, ночами я работал на износ, пользовался любой возможностью заработать, утром отдыхал в своей крошечной съемной комнате на окраине, а днем ходил по галереям и музеям, боясь упустить хоть один. Тратил на это все деньги, но это стоило того. А потом я встретил ее…
— Ее? — непонимающе переспросила Амели.
— Ее звали Франческа Росси, она была словно статуя, вышедшая из-под руки самого Микеланджело. Идеальная во всем, воплощении гордости и грации, она пленила мое сердце. Ее тонкие пальцы, хрупкие запястья, длинная шея… — задумчиво перечислял Жан, глядя куда-то за окно не видящим взглядом, полностью поглощенный образом из прошлого. — Ей завидовали женщины, и поклонялись мужчины. Было так странно, когда она обратила внимание именно на меня, еще совсем юного, несмышлёного, несуразного в старой одежде и не по возрасту высокого. Не знаю, что она нашла во мне, может, ей нравился щенячий взгляд, которым я на нее преданно смотрел, может, моя беспрекословность и слепое следование всем ее словам. Я был молод и глуп, она была старше меня на десять лет, хитра, расчетлива и до безумия коварна. Вскоре после нашего знакомства я оказался у нее дома, в огромном загородном особняке, ничуть не уступающим по превосходству Медичи. Я чувствовал себя королем, а она была моей верной королевой. Всегда с иголочки, она навсегда привила мне любовь к хорошим вещам и дорогим часам. Она ослепила меня своей красотой и неотразимостью на долгие пять лет. После двадцать третьего дня рождения я все же как маленький щенок смог открыть глаза. О, моя дорогая, я еще никогда так не ошибался в людях: моя прекрасная любимая Франческа оказалась той еще сукой, простите мне мою грубость. Властная, эгоистичная, заносчивая дрянь, какую нужно было еще поискать. Она обращалась со мной как с красивой игрушкой, мальчиком на побегушках, хамила мне, грубила, ни во что не ставила. Мое мнение для нее было лишь пустым местом, а я красивой оболочкой, которой было не стыдно похвастаться людям. Я до сих пор корю себя, что был так слеп и беспомощен. Из-за нее я совсем позабыл об искусстве. Я не знаю, сколько бы еще смог находиться рядом с ней, пока бы не сбежал, такой же нищий и босоногий, как и пять лет назад. Но Франческа всегда любила хорошее красное вино, которое делали на ее виноградниках. Толк в хорошем вине она знала, как никто другой. Оно было ее страстью, которой она порой злоупотребляла. Ее страсть ее и сгубила. В ее доме я больше всего любил каменные белые лестницы, в два полукруга ведшие на второй этаж. Эталон роскоши, с которой она так нелепо упала, свернув свою тонкую шею. Была слишком пьяна, хоть я и говорил ей столько не пить. На ее пышных похоронах было, наверное, полгорода. Слепые щенки, восхищенные ее бездушной маской. Они так и не прозрели…
— И что же было потом?..
— После ее смерти у меня остались небольшие сбережения, я продал часть подаренных ею побрякушек, денег хватило, чтобы навсегда покинуть Флоренцию, обернувшуюся против меня. Этих денег хватило, чтобы отправиться в Лондон, такой не похожий на мой Рай, в котором я так и не обрел счастья. Холодный, туманный, сырой и промозглый, в нем практически не было солнца. Я снова снял небольшую квартиру, не отказывался ни от одной подворачивающейся работы и снова ходил по местным музеям и галереям. Я побывал и Лондонской национальной Галерее, и в Галерее искусств Уильяма Морисса, и в Британской галерее Тейт. Я снова полюбил искусство так, как любил его в теплой Флоренции. Даже купил себе недорогой деревянный мольберт и поставил его у окна. Мои жалкие попытки что-то нарисовать казались мне ничтожными на фоне мировой классики. Я рисовал и сжигал картины, злой и разочарованный самим собой. Клялся себе, что больше никогда не возьму в руки кисточку, но снова и снова брался за краски — это был замкнутый порочный круг.
— Я уверена, что Вы преувеличиваете, Жан. Ваши картины — настоящий шедевр.
— Вам виднее, моя дорогая. Но увидь Вы десять лет назад мое творчество, Вы были бы совсем другого мнения… Но это уже совсем другая история, вернемся же к вашему вопросу, на который я так и не ответил, а ведь уже одиннадцать… — Жан нахмурился, взглянув на напольные часы, стрелки которых показывали десять минут двенадцатого. Погруженная в его рассказы, завороженная его мягким бархатистым голосом, она и не заметила, как с начала их встречи прошел целый час. Она увидела на лице Жана промелькнувшее на мгновение недовольство, но совершенно не понимала его причину. — Когда я расположился на берегу Темзы в надежде запечатлеть все красоты, я встретил другую молодую художницу, Ванессу Холт. Она была чем-то похожа на вас, моя дорогая. Такая же милая, добрая и местами до безумия наивная. Она даже внешне была схожа с Вами. Тогда я впервые понял, что влюбился. Она была воплощением женского идеала, искренняя, завораживающая, веселая. Так часто смеялась, что в эти моменты я не мог оторвать от нее влюбленного взгляда. Она, кажется, тоже любила меня. Проводила со мной все свое время, разделяя со мной мою страсть к искусству. Именно она научила меня рисовать так, как я рисую сейчас. Именно она искусно вылепила из куска глины настоящего художника. Она была превосходна во всем, ей не было равного ни в чем, а какой она была любовницей… Была только одна проблема: она была замужем. Ее муж никогда мне не нравился, слишком черствый, бездушный, расчетливый. Он чем-то напоминал мне Франческу, и я совершенно не понимал, чем он мог пленить мою прекрасную Ванессу. Но за семь лет она так и не решилась уйти от него ко мне, хоть я и звал ее за собой хоть на край света. Она всегда отшучивалась, улыбалась, обещала, что мы обязательно сбежим в будущем году, а потом снова и снова возвращалась к нему. Он был крупной шишкой, я частенько видел их совместные фотографии в светской хронике. Их черно-белые фотографии так хорошо горели в камине… А потом в газете появился его некролог. Сердечный приступ, представляете, моя дорогая? А ведь ему было не больше пятидесяти. Умер прямо в своем кабинете с бокалом виски в руках. Ванесса убедительно играла роль убитой горем жены. Ее слезы, красные опухшие глаза, потухший взгляд подкупали окружающих, они сочувствовали ей, а я преданно ждал конца траура, когда она наконец сможет быть со мной, и мы с ней улетим на край света, как всегда и мечтали. Траур закончился, а ко мне она так и не пришла. Наверное, я снова был слеп, она всегда любила своего мужа, но никак не меня. С горем Ванесса так и не справилась, через три месяца после похорон отправившись к мужу. Мое сердце было вдребезги разбито.