— Тебя-то какая лихоманка подняла? — спросил Евдоким.
— Да ведь пора уже, — откликнулся Шишкин. — Самое время стрелять.
— Кого стрелять? — не понял Евдоким.
— Утей, кого же еще.
С полатей свесил голову Крутых, спросил веселым голосом:
— На охоту? — И, не дожидаясь ответа, признался: — А я не охотник. Не понимаю этого и не люблю.
Канунников промолчал. Он понял, что ехать придется со Спиридоном. Наталья, тоже вставшая с постели, наскоро собрала на стол. Охотники поели, еще раз проверили котомки с боеприпасами и отправились к реке.
Сложив вещи в лодку, Евдоким усадил Спиридона на корму, а сам сел за весла. Греб он резкими взмахами, лодка легко двигалась вперед. К озеру они подъехали, когда небо еще только начинало сереть. Из-за кустов доносилось негромкое покрякивание уток, переговаривающихся между собой. Еще не видя птиц, Евдоким понял, что охота будет недолгой. Непуганая птица летит прямо на ствол ружья, а боеприпасов в его котомке лежало не так уж много.
Охота действительно была короткой. Евдоким и Спиридон в течение двух часов расстреляли все свои патроны и убили почти полсотни уток. Они сложили их в лодку и присели на борт перекурить. Канунников, не произнесший до этого ни одного слова, спросил:
— Мальчонка этот с наганом где к тебе пристроился?
— В Луговом, — ответил Спиридон.
— А пошто он ко мне надумал ехать?
— Кто его знает? Говорят, поджигателев ищет, тех, кто хлеб спалил, — произнес Спиридон с явным безразличием.
— А я тут при чем? — удивился Евдоким. — Я ведь и в Луговом-то впервые появился после того, как амбар сожгли.
— Не при чем, конечно. Но у сыскных мозги по-своему повернуты.
Евдоким вставил весла в уключины и сел в лодку. Шишкин оттолкнул ее от берега. По истоку выплыли в Чалыш. Немного ниже истока находилась еще одна узкая проточка, а за ней самый большой чалышский перекат. Позавчера Канунников поставил здесь две вешки, которые показывали судам, как обойти мель. Он особенно тщательно промерил здесь глубину. Перекат имел особенность: течение било у правого берега, на середине реки находилась мель.
К левому берегу от нее отходили две песчаные косы. Пароход, гоня перед собой волну, мог проскочить одну из них. Но вторая коса была больше первой, и, уткнувшись в нее, судно обязательно должно было попасть в ловушку. Евдоким не знал всех тонкостей лоцманского дела, однако инстинктивно чувствовал особую опасность этого места для парохода. Он посмотрел на тычки и заметил, что вода немного убыла. Подумал: завтра надо съездить сюда и переставить их ближе к берегу. А то, не дай Бог, недолго до беды.
Грести против течения на осевшей под тяжестью лодки было нелегко. Не доезжая до излучины, у которой находился второй перекат, на весла пересел Спиридон.
— Ну и наворочали мы с тобой утей, — радостно заметил он, перешагивая с кормы через птицу. — Теперь всю посевную буду с мясом.
Евдоким понимал напарника. Весной в деревне с мясом обычно трудно, никакой крестьянин в это время скотину бить не будет. И он радовался за Спиридона, однако сейчас его занимали другие мысли. Ему бы ходить по полю, вымерять его шагами, как это делал каждую весну, еще раз прикидывая, в каком месте и какое зерно предстоит бросить, а он вместо этого сидит в лодке и смотрит на дикий берег, ставший его судьбой. Ах, поле, поле, зачем же меня отлучили от тебя, в который уже раз подумал Евдоким. За какие грехи вся жизнь в один миг перевернулась вверх тормашкой. Вот предложили стать бакенщиком, и с радостью согласился. А если бы отверг предложение, что тогда? Пришлось бы складывать пожитки и ехать на новое место. Но кто покажет такую землю, где можно жить в стороне от всех? Или, может, пуститься в бега, как Гошка Гнедых со своим дружком Федором?
При воспоминании о Гошке перед глазами Евдокима сразу же возникло лицо чекиста, сидящего сейчас в теплой избе вместе с Натальей. Интересно, о чем он расспрашивает ее?
Евдоким перевел взгляд на Спиридона. Тот греб, раскачиваясь на сиденье, и река, обнимая лодку, с ласковым журчанием пропускала ее вперед. Спиридон нравился ему за спокойный и веселый нрав, желание помочь человеку в беде. Шишкин не философствовал. Он всегда работал, не покладая рук, и в этом была его высшая житейская мудрость. А, может, так и надо, подумал Евдоким. Вступить в колхоз — и все встанет на свои места. Но внутри него тут же что-то восстало, воспротивилось даже самой мысли об этом. Он признавал только тот труд, который доставлял удовольствие и сохранял независимость.