— Но если он существует, — подхватил Коля, — то должен был исполнить авторский замысел: последнее проклятие монаха и его смерть. Однако не заметить при вскрытии ножевую рану…
— Оставленную, вероятно, моим охотничьим ножом… Вот представь: тогда замысел по каким-то причинам сорвался, но был исполнен в Кукуевке…
В сумеречной тени сосен его лицо исказилось — так же, наверное, как и мое. Впервые я высказался так откровенно и определенно.
— Примем это как гипотезу. То есть я был приглашен Праховым к его трупу, понимаешь? Но помешала Мария.
— Но если там был третий, и мама явилась свидетельницей (непонятно, правда, чего), то почему она не погибла тогда же?
— Не забывай, рядом был ты. И матери твоей ума и ловкости не занимать.
— Она ничего не рассказала тебе. Значит, была какая-то сделка?
— По-видимому. Сегодня после встречи с Юрой я прокрутил три варианта. «Вы ею пренебрегали, — заявил он. — Она была одинока». Допустим, она мой тайный враг.
— Нет, отец!
— Я сказал: допустим. Она устраивает мне уголовную ловушку. Но и этот вариант не срабатывает.
— То есть?
— Прежде всего она устранила бы тебя.
— Ну, знаешь!
— Отослала бы в Кукуевку. Она бы ни за что не вошла к Прахову при тебе. И не стала бы врать про бабу Машу.
— Так! Второй вариант.
— Он недалеко ушел от первого. Мой враг ей дорог. Она прикрывает его — и вот уже два года они инсценируют странные события, чтоб довести меня до ручки.
— Третий!
— Шантаж и сделка. Она что-то видела. Но если расскажет — мужу станут известны ее похождения.
— Но если она согласилась, то почему…
— Конечно, согласилась. Но в понедельник отпала сама возможность шантажа: я заявил ей, что мы должны расстаться. Какой вариант ты предпочитаешь?
— Несмотря на всю его подлость, — второй.
— Я тоже. Однако не упускай из виду одно обстоятельство.
— Какое?
— Она слишком любила тебя, Коля, чтоб скрыться добровольно. Или она действительно безумна, или мертва.
— Кто знал о вашей ссоре?
— От меня — никто. А Марго могла сказать кому угодно. Позвонить, например. В общем, я ограничиваю круг подозреваемых теми, кто слушал роман, ведь рукопись была украдена.
— Необъяснимый шаг, поистине безумный. С твоей удивительной памятью восстановить особого труда не составляло, им известно.
— Так ведь не восстановил.
— Почему?
Я пожал плечами. Как объяснить собственное суеверие? Затронул зло — тебе ответили, затронешь снова — ответят. Конечно, я не рассуждал так логически и раз двадцать, не меньше, хватался за перо. Но… не мог. Этот свой неврозик я пышно называл про себя «Проклятье Прахова».
Мы стояли на берегу над громадной огненной чашей, в которой гасли, играя, последние лучи. Вода, лезвие, камень. Неужто здесь?.. И косточки давно затянуты тяжелым жадным илом. Я содрогнулся и услышал Колин голос:
— Пап, прости за откровенность, но что значит «пренебрегал»?
— Спроси у Юры.
— Ты ее любил?
Я усмехнулся.
— Помнишь анекдот про американского папу: «Любовь, сынок, придумали русские, чтобы не платить денег».
— Цинизм тебе не идет.
— Мне уже давно ничего не идет. Я потерял вкус и смысл. Еще над гробом Прахова все думал… — Я вдруг осекся, вспомнив: а Юрочка наблюдал за мной с порога!
Коля заметил сдержанно:
— Если б я не был уверен тогда, что мама вернется, я б его убил.
— Теперь, надеюсь, поумнел?
Он промолчал.
— Никаких порывов, предупреждаю. Мы пойдем другим путем.
— Каким?
— Для начала — в пансионат. Я сегодня звонил Милашкину: он тут отдыхает от неправедных трудов.
Мы двинулись, вдоль озера, где редколесье переходит в парк писательского пансионата.
— Назовем этот вариант «загадка Дома литераторов».
— Неужели ты дядю Васю в чем-то подозреваешь?
— В убийстве — нет. Он неспособен прибить даже божью коровку, помню по детству, оттрепал меня за это крепко. Но в показаниях есть противоречие — его надо разрешить.
— Ты его не спросил прямо?
— Твой дядя — не трепещущая дама с коньяком, его на «понт» не возьмешь.
— Он брат твой.
— И в качестве брата я тебе скажу: Василий — одна из самых своеобразных личностей, которых я знал.
— Да, пожалуй, — согласился Коля. — Он простой, очень добрый и веселый.
— Вот именно. К сорока восьми годам сохранить в чем-то детскость мироощущения — очень и очень непросто.
Милашкин наслаждался знойным закатом в березовой аллее с юной красоткой, которая упорхнула, точно бабочка-капустница в светло-зеленом шелке. Секретарь рассвирепел, но сдерживался.