Спустившись по уступам улицы Давида, трое вооруженных людей свернули на опустевший рынок, глубоко вклинивавшийся в мусульманскую часть города. Однотипные серые ставни прилавков были изрисованы арабскими надписями вперемежку с отдельными английскими словами и выражениями: «Фатх», «ХАМАС», «Мочи евреев». Город словно вымер; по пути троице встретились лишь коптский священник, спешивший к прихожанам в храм Гроба Господня, да пара пьяных туристов, пытавшихся найти дорогу к гостинице.
Где-то вдали пробили часы, и звук колокола эхом прокатился по крышам домов.
– А я надеюсь , что эти суки нас видят! – рявкнул стриженый, постукивая пальцами по своему «узи». – Ни одного арабского ублюдка не должно остаться в нашем городе!
Хар-Зион скорчил гримасу и молча указал на узкий переулок с высокими стенами по обеим сторонам. Трое прошли через заваленный отбросами двор, мимо деревянной двери, из-за которой слабо доносилось бормотание телевизора, затем миновали ворота небольшой мечети и вышли к безлюдной мощеной улице. Прямо перед собой они увидели указательный знак с надписью: «Шоссе аль-Вад». Направо улица уходила к Западной стене, теряясь из виду за рядом низких арок; налево поднималась по направлению к виа Долороза и Дамасским воротам.
Убедившись, что в округе, кроме них, нет ни души, Хар-Зион с некоторым усилием, будто одежда была ему мала, присел на корточки, расстегнул ранец и извлек два лома для напарников и аэрозольный баллончик с краской – для себя.
– Ну что, приступим?..
Он подвел спутников к высокому ветхому зданию с каменным фасадом, деревянным проходом и стрельчатыми окнами, защищенными от внешнего мира решетками и ставнями.
– Там точно никого нет? – нервно спросил бледнолицый.
– Сейчас не время для неббиш[14], Шмуели, – ответил Хар-Зион, вновь пронзая его недовольным взглядом.
Низкорослый моргнул и пристыженно склонил голову.
– За дело! – скомандовал Хар-Зион.
Он встряхнул баллончик и стал неровно выводить на стене по обеим сторонам от входа изображения семисвечников. Местами краска подтекала, так что в блеклом уличном освещении казалось, будто в камень впился гигантский коготь и стал кровоточить. Напарники сунули ломы в проем между дверью и косяком и раскачивали их, пока замок не сломался. Оглядевшись, они вошли в темное помещение. Хар-Зион закончил рисовать вторую менору, после чего прихватил рюкзак и последовал за спутниками, прикрыв за собой дверь.
О том, что хозяева отправились в паломничество и в доме никого нет, им рассказал знакомый в иерусалимской полиции. Конечно, захват здания где-нибудь у самой Храмовой горы сильнее ударил бы по чувствам мусульман, но и эта вылазка казалась Хар-Зиону значительной акцией.
Он достал из рюкзака ручной фонарь, включил его, и яркий луч запрыгал по полу и стенам. Комната была просторной и скудно обставленной; воздух в ней пропитался острым запахом лака и табачным дымом. В дальнем углу луч нащупал лестницу, ведущую, по-видимому, на крышу; на стене над диваном мелькнул плакат со строками из Корана, написанными белой арабской вязью на зеленом фоне. Резким движением руки Хар-Зион содрал плакат и разорвал в мелкие клочки.
– Ави, осмотри другие комнаты. Верх беру на себя. Ты, Шмуели, пойдешь со мной, – лаконично распорядился он.
Вручив второй фонарь стриженому и захватив рюкзак, Хар-Зион стал подниматься по лестнице, заглядывая на ходу в прилегающие помещения; бледнолицый брел за ним по пятам. Добравшись до верха, лидер налетчиков толкнул металлическую дверь и вышел на плоскую крышу, заставленную телевизионными антеннами, спутниковыми тарелками и солнечными батареями. Над крышей были натянуты веревки для сушки белья. Прямо впереди возвышались купола храма Гроба Господня и шпиль церкви Спасителя. Сзади вздымалась громада Храмовой горы, в самой середине которой сияла на фоне ночной мглы освещенная мощными прожекторами луковица храма Скалы.
– Ибо разбредетесь вы по всему свету, и будут потомки ваши править народами и заселять опустошенные города, – пробормотал Хар-Зион.
Сколько лет он мечтал об этом моменте!.. Когда на Украине его преследовали из-за национальности, когда в армейском госпитале душа и плоть плавились от ожогов – все время он ждал этой минуты. За последние несколько лет многие области – вокруг Назарета, вблизи Хеврона, у Газы – перешли под их контроль, но без Иерусалима это не имело никакого значения. То, что гора Мориа, где Авраам был готов принести в жертву Исаака, своего единственного сына, то, что место, где Иаков мечтал о возведении лестницы к небу, где Соломон воздвиг Священный Храм, то, что все эти места могут оказаться под властью мусульман, причиняло Хар-Зиону почти физическую боль, словно от не затянувшейся раны.
И вот они возвращают принадлежащее им по праву. Разве многого они требуют? Вернуть родину, получить назад свою столицу – Золотой Ерушалаим… Однако арабы и антисемиты отказывают им даже в этом. Мразь – все до одного, тараканы. Вот кого надо бы послать в газовые камеры!
Хар-Зион медленно огляделся, наслаждаясь величественным видом, затем достал из ранца большой сверток ткани с веревками по краям и протянул напарнику.
– Натягивай!
Его спутник подошел к краю крыши и, встав на колени, начал привязывать веревки к торчавшим из бетонного покрытия стойкам. Хар-Зион вынул из кармана мобильный телефон и набрал номер.
– Мы на месте, – глухо сказал он, когда в трубке послышался голос. – Высылай остальных.
Он прекратил разговор и положил телефон обратно в карман. Напарник тем временем закрепил веревки и вывесил на фасад дома бело-синий флаг с гордой звездой Давида в центре. Выпущенная на свободу материя издала, простираясь, легкий свистящий звук.
– Хвала Господу, – произнес бледнолицый, улыбнувшись.
– Аллилуйя, – с торжественным придыханием сказал Хар-Зион.
Лагерь беженцев в Каландии, между Иерусалимом и Рамаллой
Лайла аль-Мадани провела рукой по коротко стриженным черным волосам и посмотрела на сидевшего перед ней молодого человека в узких брюках и футболке с изображением храма Скалы.
– Вас не смущает, что от ваших рук могут погибнуть женщины и дети?
Молодой человек спокойно выдержал ее взгляд:
– А израильтян это смущает? Что, они не убивают наших женщин и детей? Вспомните ДейрЯссин, Сабру, Рафах… Это война, госпожа Мадани, а на войне приходится невесело.
– Выходит, если бы аль-Мулатхам обратился к вам…
– Я был бы счастлив стать шахидом и пожертвовать собой ради блага моего народа.
Юноша был хорош собой, с большими карими глазами и длинными, изящными как у пианиста, пальцами. Он интересовал Лайлу в связи со статьей о похитителях древностей, которую она готовила. В условиях экономической блокады со стороны Израиля расхищение и продажа древностей остались для палестинской молодежи фактически единственным источником дохода. Как обычно при интервью с палестинцами, зашел разговор об израильском гнете, а затем и о террористах-смертниках.
– Посмотрите на меня, – сказал парень, качая головой. – Посмотрите на все это. – Он обвел взглядом убогие комнаты глинобитного дома со сдвоенными лежанками вместо кроватей и маленьким примусом в углу. – У нашей семьи когда-то был виноградник в двести дунумов[15] около Вифлеема. Потом приперлись сионисты и выдворили нас из родных мест. Вот все, что у нас осталось… У меня диплом инженера, но устроиться я никуда не могу, потому что израильтяне отказали в разрешении на работу. Чтобы выжить, приходится продавать краденый антиквариат. И что я, по-вашему, должен чувствовать? Думаете, у меня есть какие-то перспективы? Поверьте, если бы мне предложили принести себя в жертву, я согласился бы не задумываясь. Чем больше их погибнет, тем лучше. Все они виноваты: и женщины, и дети. Я всех их ненавижу. Всех.
На его тонких губах проступила горькая улыбка, подбородок дернулся, и в глазах зажглась безмерная ярость, смешанная с отчаянием.
Собеседники замолчали, лишь с улицы доносились детские крики. Лайла закрыла записную книжку и положила ее в рюкзак.
– Спасибо, Юнис.